Ныне и присно
Шрифт:
— Не надо! — крик резанул бритвенно отточенным кинжалом — по нервам, по живому, достал до сердца. — Не трогай меня! Ну пожалуйста! Не трогай!
— Вылле? — неверяще переспросил Сергей и потянулся к девушке — погладить, успокоить…
— Вылле, это же я! Тимша!
Лопарка захрипела, забилась в судорогах, глаза закатились, в свете тлеющих головешек жутко сверкнули белки. «Уносить надо, — понял Шабанов. — Сама она шагу сделать не сможет… а как нести, если ее падучая бьет?»
И все же рассуждать некогда — в любую секунду могли заскочить
— Прости, — пробормотал Сергей…
Кулак тяжело обрушился на девичий затылок.
Голова девушки безвольно мотнулась, тело обмякло. «Уходим…» Шабанов взвалил на плечо бесчувственную лопарку. «Уходим, Вылле. Уходим!» Слепо ткнувшись плечом в полог, он вывалился из куваксы.
«К речке… и вниз по течению, до падуна… а там Федор, он поможет…» Сергей было метнулся в спасительную темноту, но вид скованных монахов заставил остановиться.
«Как же… Кто их-то спасет? Нельзя бросать — потом хоть в петлю лезь, все равно вина сгложет!»
Навстречу, откуда ни возьмись, вывернулся не погнавшийся за Букиным ватажник. Сергей почти машинально всадил в него самострельный болт, шагнул к монахам.
«Хоть путы посрезать — разбегутся, глядишь, и выживет кто…» Разряженное оружие вернулось за спину, Сергей потянулся за ножом… Из толпы полонян — насколько позволил ремень, — вышел нестарый еще чернец. Перед Шабановым останавливающе взметнулась рука.
— Беги воин, неладное ты затеял, — повелительно вымолвил инок. — Нас не освободишь, и сам ни за грош сгинешь!
Сергей, не останавливаясь, упрямо мотнул головой.
На лице инока сверкнул далекий от смирения волчий оскал. Увещевающие нотки напрочь исчезли из голоса.
— Поди отсель, тебе сказано! Иначе так приласкаю — по всему кинтищу зубы разлетятся! — В доказательство инок показал костлявый, но все еще увесистый кулак. — Бог меня простит: благое дело сделаю!
Шабанов нерешительно замер. К вставшему на пути чернецу присоединился седой как лунь монах. В светлых старческих глазах блестели слезы.
— Поди с Богом, сын мой, — мягко произнес он. — Спасай девушку, а нам оставь искупать грехи наши… Вершится воля Божия, о коей предрекал преподобный отец наш Трифон, и нельзя тому противиться. Ибо нет христианину награды выше, чем венец мученика за Христа!
Девушка на плече чуть заметно вздрогнула — с минуты на минуту она могла прийти в себя. Время дотлевало, исходя горьким дымом.
— Простите меня, отцы, — неуклюже поклонился Сергей, перед тем, как снова повернуть к реке.
Он не видел, как на поляну выскочил успевший вернуться ватажник, не видел взметнувшегося к плечу арбалета… широкоплечий инок, грозивший вынести Шабанову зубы, встал на пути стрелы.
Удар бросил монаха на колени, наконечник стрелы пробил тело, забрызгал снег алыми бусинами… Ни единого стона не вырвалось из груди инока, словно не его сердце разорвало в клочья стылым железом… Затем произошло невозможное — инок поднялся.
Этого не могло быть, но это было. Ватажник не понимал, что происходит — опыт многих убийств говорил, с такими ранами умирают мгновенно!
Стоящему во тьме каянцу было недоступно то, что зрел оказавшийся рядом с иноком старец: из волос инока разом пропала седина, возвращая лицу юношескую свежесть, разгладились жесткие морщины, устремленный вслед Шабанову взгляд обрел странную, недоступную смертным просветленность… Инок дождался, когда молодой воин со спасенной девушкой на плече скроется за каменной осыпью, и улыбнулся.
— Дай им счастья, Господи! — прошептали холодеющие губы.
В пещере жарко пылал огонь, Узкий вертикальный клин гранитных стен давно просох, но в дальнем засыпанном щебнем углу по-прежнему белел снег. Даже не пещера — просто глубокая щель в расколотой временем и морозами скале. Временный дом для трех почерневших от усталости поморов и одной понемногу оживающей лопарки.
Дым уходил вверх, плутал в лабиринтах трещин, отдавая тепло промороженному камню. Даже стой чужак прямо над пещеркой, вряд ли бы почуял присутствие людей под ногами. Оленьи шкуры надежно скрывали вход, прятали огонь от чужих глаз. Сидящие у костра могли чувствовать себя в безопасности.
— Ты ешь, девонька… не стесняйся, — Букин кряхтя потянулся к лопарке, вложил в руки закутанной в серафимову малицу девушке кусок распаренной над котелком лепешки с положенной на него куропачьей ножкой. Говорил Федор короткими периодами, с длительными, наполненными хрипом паузами меж словами. — Я тебе сейчас… еше брусничного листа… заварю… брусника… любую немочь… гонит.
— В отвар лист кидай, — посоветовал Шабанов. На словно наждаком ободраной щеке треснул струп, выступила сукровица.
— Куда надо… туда и брошу, — пересиливая боль, хмыкнул Букин. — Или думаешь… совсем Федор обрусел… забыл как лопарем быть?
— Отец тоже лист с мясом варил… — тихо сказала Вылле. — больше не сварит: убил его Пекка…
Голос лопарки дрогнул, девушка тихо всхлипнула. Лепешка забыто выпала из рук.
— Не надо плакать, Вылле, — мягко сказал Сергей, привлекая девушку к себе. Огрубелая ладонь удивительно робко и нежно коснулась спутанных девичьих волос. — Твой отец сейчас на небе… может — в райских кущах, может — по верхней тундре с оленями кочует… боги знают, где ему лучше.
Вылле прерывисто вздохнула и спрятала лицо на груди Шабанова.
— Не бойся! — шепнул он девушке, пряча ее в объятиях. Теперь мы вместе. Больше с тобой ничего не случится.
Вылле подняла измученное, покрытое синяками личико и слабо улыбнулась…
Всего лишь простая беззащитная улыбка… но Сергей замер, боясь вспугнуть возникшее чувство. Словно что-то сдвинулось в юношеской душе, словно добавилась к ней недостающая часть, без которой стало немыслимым существование. Семнадцать прожитых лет оказались короткой прелюдией для этого бесконечного момента…