Нью-Йорк
Шрифт:
– Вы же знаете мистера Батлера, он человек предвзятый.
– Это верно.
– Что ж, мне известно от сына, что на своих лекциях мистер Келлер всегда старается рассматривать вопрос с обеих сторон. И я могу представить, что мистер Батлер, если уж невзлюбит кого-нибудь, выдвинет обвинения… не знаю даже в чем. – Она пожала плечами. – Но уверяю вас в одном: будь мистер Келлер социалистом, он никогда не переступил бы порог моего дома.
– Да, Батлеру свойственны неоправданные предубеждения, – согласился Паси. – Но так ли вы уверены в сокровенных взглядах мистера Келлера?
– Я говорю неспроста, мистер Паси. Всего несколько лет назад, когда случилась вся эта
– Ага! – Элайхью Паси был очень доволен. – Вы оказали мне неоценимую услугу, миссис Мастер. Поистине бесценную.
Спустя пару месяцев Чарли сообщил ей, что Эдмунд Келлер уезжает в Оксфорд.
– Он этого и хотел, – улыбнулась она.
За три тысячи миль от ее впечатлительного сына – о лучшем нечего и мечтать, но пусть это останется ее скромной тайной.
– И Келлер говорит, что ты хорошо отозвалась о нем перед человеком, который дал ему рекомендацию. Ты мне не говорила. Келлер очень тебе благодарен.
– Пустяки. Я просто случайно встретила мистера Паси на приеме, только и всего.
– Я знаю, ты недолюбливаешь Келлера. Должно быть, твое мнение изменилось после того обеда.
– Безусловно.
– Здорово, что тебе удалось! Я имею в виду – изменить мнение.
– Ну, спасибо на добром слове.
– Я скажу тебе одну вещь.
– Какую же, Чарли?
– Отныне, – произнес он, сияя, – Эдмунд Келлер – твой друг до скончания дней.
Странно, но жизнь семьи Сальваторе Карузо переменилась не со смертью Анны, не с войной и даже не с принятием чудного закона – необъяснимого для любого жителя винодельческой глубинки – о запрете американцам потреблять спиртные напитки, а также не по причине разрыва Паоло с родителями. Дело было в его старшем брате Джузеппе и Лонг-Айлендской железной дороге.
Это было замечательное сооружение. Колоссальное и замысловатое хитросплетение рельсов и контактных сетей, иным из которых исполнился чуть ли не век; система протянулась от Пенсильвании через Манхэттен до Лонг-Айленда. Пенн-стейшн [64] и огромный узел на лонг-айлендской станции Джамейка теперь принимали миллионы пассажиров. Естественно, железная дорога делала все возможное, чтобы убедить белый свет в преимуществах проживания на Лонг-Айленде, откуда можно запросто попасть в большой город. А островные железнодорожные линии строили в основном итальянцы.
64
Общепринятое название Пенсильванского вокзала в Нью-Йорке.
В итоге итальянские общины стали активно заселять приятное южное побережье Лонг-Айленда.
Как только Америка вступила в войну и еще до того, как появились призывные списки, Джузеппе Карузо решил пойти добровольцем. Отцу это не понравилось, но Джузеппе сказал:
– Папа, мы же итальянцы и по-прежнему чужаки. Мы должны показать, что итальянцы –
Сальваторе навсегда запомнил день, когда его старший брат вернулся живой и невредимый и под улыбки и поздравления соседей прошелся по Малберри-стрит в форме. Он даже удостоился дружеского кивка от шедшего мимо полицейского-ирландца. И может быть, именно тогда Сальваторе стал настоящим американцем – с гордостью наблюдая за братом, который уже проторил дорогу своим служением.
Вскоре после своего возвращения Джузеппе решил вступить в группу собратьев по оружию, которые собирались работать на лонг-айлендской магистрали. И не прошло и года, как один из товарищей по работе познакомил его с симпатичной девушкой-итальянкой. Ее семья жила на Лонг-Айленде близ Вэлли-Стрим, но самое сильное впечатление на Карузо произвели слова Джузеппе о том, что у нее есть земля.
Немного земли, разумеется, но для выращивания овощей не нужна огромная ферма. Сейчас очень многие итальянцы превращались в мелких лонг-айлендских фермеров. Одно предприимчивое семейство Брокколи выращивало одноименную капусту и обзавелось подрядами на ее поставки в лучшие рестораны Нью-Йорка.
Семья девушки жила скромно. Большим плюсом оказалось то, что у нее не было братьев, а потому им с Джузеппе предстояло на старинный манер унаследовать родительскую ферму, а семейству Карузо – вернуться к корням и заняться земледелием.
Свадьбу устроили тоже традиционную – деревенскую, как дома. Через год Джованни и Кончетта Карузо переехали на Лонг-Айленд. Они не могли позволить себе уйти на покой, но Джузеппе нашел им работу полегче. Кончетта Карузо была довольна впервые за двадцать с лишним лет после приезда в Америку. Мария переехала с ними и вскоре устроилась в магазин.
А Сальваторе, Анджело и дядя Луиджи остались в городе.
И конечно, Паоло. Правда, он вообще не показывался. Через несколько месяцев после гибели Анны он бросил чистку ботинок и заявил дома, что работает на человека, владеющего недвижимостью в Гринвич-Виллидже. Сальваторе однажды побывал там и обнаружил контору, где несколько итальянцев сидели за бухгалтерскими книгами. Когда он сказал, что ищет своего брата Паоло, ему ответили, что того нет, и не предложили подождать. Это было все, что он разузнал. Каждую неделю Паоло выкладывал на стол деньги, но мать брала их нехотя, а от подарков, если он приносил, неизменно отказывалась. Со временем они почти перестали разговаривать, и он в конечном счете объявил, что нашел себе другое жилье.
Однако каждые несколько месяцев – обычно когда Сальваторе был где-то один – Паоло неожиданно появлялся, всегда одетый с иголочки. Он улыбался и обнимал Сальваторе, они трепались о том о сем, а иногда обедали. Но в Паоло наметилась жесткость. Сальваторе легко представлял его холодным и грозным. Их старой дружбе пришел конец. Перед уходом Паоло всегда вручал Сальваторе деньги для родителей.
Сальваторе и Анджело обсудили переезд на Лонг-Айленд и быстро пришли к выводу, что им это не по душе. Они устроили перестановку, чтобы приютить дядю Луиджи. Все трое усердно работали, делили квартплату и понемногу еженедельно откладывали. Сальваторе подозревал, что дядя Луиджи накопил изрядно, так как получал чаевые, а питался преимущественно тем, что оставалось в ресторане, но дядины сбережения всегда были тайной. Однажды он спросил, куда тот девает деньги, и дядя ответил: «Вкладываю». А когда его спросили, откуда он знает во что, Луиджи сказал, что молится святому Антонию. Сальваторе так и не понял, было ли это шуткой.