Нью-Йорк

Резерфорд Эдвард

Большинство их знакомых выглядели преуспевающими людьми. Когда закончилась Великая война, за ней последовала обычная послевоенная рецессия, но она не затянулась надолго. А когда она завершилась, то, по крайней мере в Нью-Йорке, начались ревущие двадцатые.

Это было удивительное время для горожан. Европа, опустошенная войной, еще не оправилась. Британская империя была крайне ослаблена. Лондон остался крупным финансовым центром, но Нью-Йорк оказался богаче и могущественнее. По всей Америке процветали мелкие предприятия, усиленные антитрестовыми законами и другими мерами предосторожности. Американские города

и промышленность были на подъеме. Однако финансовым центром, через который текло все это изобилие, являлся Нью-Йорк. Дельцы с Уолл-стрит вложились в новоприобретенные ценности, торговали акциями, и цены взлетели. Если акции торгуются, то брокеры богатеют. Спекулянты наживаются еще больше. Уильям Мастер спекулировал, но его главным делом была брокерская контора, которой он в эти дни в значительной мере владел.

Чарли прозорливо объяснил отцовскую снисходительность к его литературным амбициям двояким расчетом. Во-первых, Уильям счел, что умнее будет дружески присматривать за сыном, нежели ссориться. Во-вторых, в семье теперь было столько денег, что увлечение Чарли все равно не имело значения.

И Чарли был счастлив. Он любил Виллидж с его домашней атмосферой, театрами, писателями и художниками. Он принимал от отца скромное жалованье и никогда не просил большего. Если мать хотела, он появлялся дома на светских приемах и очаровывал гостей, которые считали его остроумным весельчаком. Они приходили в восторг оттого, что он писал песни для издателей музыки на Тин-Пэн-Элли, и обещали прийти на его пьесу, когда она будет закончена. «Какая захватывающая жизнь у современной молодежи!» – говорили они.

Так он сошелся с Пичез. Его родители не были с ней знакомы, и мать осторожно изучала ее.

– Какое прелестное кольцо у вас, милочка, – сказала она наконец.

Пичез была в коротком платье и симпатичном манто с отделанным мехом воротником-шалькой, которое она расстегнула, когда села. Коротко подстриженные волосы скрывались под шляпкой-колоколом. На губах темно-красная помада. Пока официант ходил за напитками, она извлекла мундштук, вставила сигарету, глубоко затянулась и вежливо выдохнула дым поверх головы Роуз. Кольцо было изящным маленьким произведением искусства с парой гранатов в филигранной оправе из белого золота. Гранаты были в тон ее помады.

– Друг сделал, – сказала она. – Он высший класс.

Роуз не любила эмансипе. Она считала, что стрижка делает их похожими на юношей, а платья слишком коротки. Перед войной наряды а-ля девушки Гибсона, элегантные блузки и юбки изготовления таких фабрик, как «Трайангл», стали первыми ласточками нарождавшихся женских свобод. А с окончанием войны свобода приобрела реальные очертания: женщины получили право голосовать. Но для Роуз свобода означала ответственность, тогда как эмансипе считали себя вправе раскрепоститься и в вопросах морали. Они курили и танцевали чарльстон; многие, несомненно, предавались свободной любви. И они были всюду, куда ни глянь.

Ее не удивило то, что Чарли связался с эмансипе, но это стало очередным разочарованием.

– Откуда вы приехали? – спросила она у девушки. Простенький вопрос.

– Из Лондона. – Пичез, казалось, одолела смертельная скука. Чарльз почему-то находил это очень забавным. – А еще из Парижа. Потом из Вашингтона.

– Вам понравился Вашингтон? – холодно осведомилась

Роуз.

– Тоска.

– А где вы познакомились с Чарли?

– В спикизи-баре. Он был в полуотрубе.

– Я был в стельку, – оскалился Чарли.

– Но я поняла, что он не козел, – любезно добавила Пичез.

– Я просто липучка для мух, – сказал Чарли.

– Вот и виси.

До чего же ненавидела Роуз этот молодежный жаргон! Все это, конечно, она уже слышала раньше. Они воображали, будто очень умные. Кроме того, ей пришло в голову, что Пичез, скорее всего, не бывала ни в Лондоне, ни в Париже, ни даже в Вашингтоне, а просто дала по-своему понять, что не желает отвечать на вопросы, которые ей не нравятся.

– Вы работаете в городе? – спросила Роуз.

– В музыкальном бизнесе.

Тут вмешался Уильям Мастер. Он любил бродвейские мюзиклы. Всего неделю назад побывал на премьере «Кокосовых орешков» Кауфмана с братьями Маркс в главных ролях. Он спросил у Пичез, видела ли она этот спектакль, и удостоился улыбки.

– Хороший, – признала она.

– Думаете, продержится?

– Да. А потом гастроли. У братьев Гершвин в этом месяце тоже премьера.

– Знаю. «Цыпочки». У нас есть места. Не хотите с Чарли присоединиться?

Это вызвало новую улыбку.

– Мы пойдем, – сказал Чарли и обратился к Пичез: – В прошлом году отец был на «Голубой рапсодии» и сказал, что лучше музыки не слыхивал.

– Здорово. – Она повернулась к Уильяму. – Выпью-ка я чуток.

– Любите выпить? – подала голос Роуз.

– Постоянно ходит с бухлом, – весело произнес Чарли.

Роуз глянула на крохотную сумочку Пичез. В ней поместятся только помада и пудреница. Пичез прыснула.

– Не там, – сказала она, встала и задрала короткий подол. Посередине бедра шла подвязка, а выше из-за чулка торчала серебряная фляжка. – Вот где!

Роуз уставилась на нее. Она заметила, что ее муж тоже глазеет и вовсе не осуждает.

– Что тут скажешь, милочка, я рада, что она под рукой.

Своими истинными чувствами Роуз поделилась только на обратном пути и твердо сказала Уильяму:

– Пора бы тебе занять Чарли каким-нибудь делом.

В начале июня следующего года Сальваторе взял Анджело на Кони-Айленд. Любой, кто бывал там полвека назад и видел только прибрежную деревушку, пришел бы в удивление от современности. Первой шла карусель, за ней – американские горки, дальше – варьете и парк развлечений. К концу XIX века число посетителей достигало за лето сотни тысяч человек. Теперь до Кони-Айленда можно было добраться подземкой.

День стоял теплый. Анджело пришел в восторг. Они проследовали по дощатому настилу мимо отеля «Брайтон-Бич» и дальше, по бульвару Ориентал. Угостились сливочным мороженым с фруктами и сиропом. Сальваторе всячески подстрекал Анджело присмотреться к хорошеньким купальщицам.

Они стояли возле залитого огнями луна-парка, когда он заметил двух молодых женщин. Они смахивали на итальянок, но кто их поймет. Одна была, на его взгляд, высоковата, зато вторая привлекла внимание. Судя по легкому загару на лице, она могла приехать с фермы. На ней было хлопчатобумажное платье. Груди небольшие, но налитые, и ноги, чуть полноватые, хороши. Ему такие нравились. Каштановые волосы собраны в узел, добрые глаза.