Нью-Йорк
Шрифт:
– Было дело, – кивнул Чарли. – Пару лет назад. И правильно сделали.
– Спасибо хоть не еврея, – буркнула мать.
Чарли покачал головой. Иногда ее просто не следовало слушать.
Когда они вышли из ресторана, Горэм увидел на углу прелестный двухколесный прогулочный экипаж и попросил прокатиться. Чарли глянул на мать, она кивнула.
– Почему бы и нет? – сказал Чарли.
Они отлично проехались. Сначала – по Пятой авеню. Мать была в своем репертуаре. Проезжая мимо роскошного универмага «Бергдорф», она пояснила Горэму:
– Здесь стоял особняк Вандербилтов.
Через пару минут, когда они приблизились к фасаду собора Святого Патрика
– Здесь всюду были частные дома, а теперь только церкви и магазины.
Но Чарли осознал, что в действительности они подъезжали к подлинному, духовному центру Мидтауна. И это был не собор при всей его значимости. Нет, духовный центр Манхэттена располагался через улицу, прямо напротив собора.
В его памяти навсегда отпечатались нескончаемые тридцатые и последующие годы, когда при взгляде на Манхэттен первой бросалась в глаза огромная башня Эмпайр-стейт-билдинга, повелевавшая небесами. Великий символ – но чего? Краха. Восемьдесят восемь этажей офисов – недопустимая роскошь. В конечном счете их арендовали, но в годы Депрессии здание называли Эмпти-стейт-билдинг [80] . И впору было решить, что в такое лихое время никто не рискнет строить новые офисные здания.
80
То есть Пустой-стейт-билдинг, от английского слова «empty» (пустой).
Но так подумал бы человек, не знакомый как с Нью-Йорком, так и с Рокфеллерами.
Перед самой катастрофой 1929 года Джон Д. Рокфеллер-младший арендовал двадцать акров земли на западной стороне Пятой авеню под строительство офисных зданий в стиле ар-деко и оперного театра. После же катастрофы от театра пришлось отказаться, но это не удержало Рокфеллера от воплощения в жизнь остального. Богатейшая на свете семья в одиночку возвела не одну, а четырнадцать офисных башен с садами на крышах и центральной площадкой, явив миру прекраснейший в городе образец уличной застройки. Чудесный центральный двор служил открытым рестораном летом и небольшим катком – зимой. Однажды в декабре, когда зданию исполнилось без малого десять лет, строительные рабочие установили там рождественское дерево.
Рокфеллеровский центр явился триумфом. Он был велик, красив и шикарен. Его создали ньюйоркцы, не терпевшие слова «нет». Их не согнула даже Депрессия. Вот оно, подумал Чарли. Вот суть Нью-Йорка. Иммигранты прибыли сюда без гроша, но своего добились. Бог свидетель, первый Астор явился почти ни с чем. Такова была традиция, восходившая к просмоленным, суровым капитанам с Восточного побережья и колонистам, потомками которых были он и его сын. Рокфеллер был титаном, как Пирпонт Морган и президент Рузвельт – королями мира, и все как один проникнутые духом Нью-Йорка.
– Это Рокфеллеровский центр, – сказал он сыну. – Его строили во время самой Депрессии, потому что у Рокфеллера были деньги и железные нервы. Правда, красивый?
– Да, – отозвался Горэм.
– Ньюйоркца не сломить, Горэм, потому что он если и упадет, то сразу встает. Не забывай об этом.
– Хорошо, пап, – ответил малыш.
Они прокатились по Шестой авеню и обратно через Центральный парк. И правда, удовольствие – не передать. Но когда они вернулись в исходную точку, Чарли не мог не отметить несокрушимую истину: они прокатились в двухколесном экипаже, словно туристы. Вечером он ведет Горэма на спектакль – отчасти тоже
Тут его сын подал голос:
– Пап!
– Что, Горэм?
– Хочу жить здесь, когда вырасту.
– Ну что же, я надеюсь, так и будет.
Мальчонка нахмурился и серьезно посмотрел на отца, как будто его плохо поняли.
– Нет, папа, – тихо возразил он, – я так и сделаю.
Чарли пришел в галерею заранее, но Сара Адлер уже была там.
Галерея Бетти Парсонс находилась на Пятьдесят пятой улице. Она открылась только в 1946 году, но уже прославилась. Отчасти это, несомненно, было заслугой Бетти. Родившаяся в семье «старых денег», она пошла предначертанной стезей, рано и удачно вышла замуж. Но потом взбунтовалась. Уехала в Париж и зажила домом с другой женщиной. В тридцатых годах она перебралась в Голливуд и сдружилась с Гретой Гарбо. Наконец она основала галерею в Нью-Йорке, будучи и сама художницей.
А для любителей современного искусства Нью-Йорк пятидесятых годов был кладезем.
Американские художественные школы существовали и раньше: Школа реки Гудзон в XIX веке, явившая замечательные пейзажи, на которых были запечатлены долина Гудзона, Ниагара и Запад, американские импрессионисты, которые до возвращения на родину часто собирались во Франции в Живерни, где жил и работал Моне. Но как бы они ни были хороши, нельзя сказать, что они произнесли новое слово в живописи. И в самом деле, все современное абстрактное искусство, начиная с кубизма, принадлежало Европе.
До сих пор. И вдруг на подмостки Нью-Йорка вырвалась толпа художников с огромным количеством смелых абстрактных полотен, которые не были похожи ни на что существовавшее прежде. Джексон Поллок, Хедда Штерн, Барнетт Ньюман, Мазервелл, де Кунинг, Ротко – их часто называли «рассерженными». Само направление стало известно как абстрактный экспрессионизм.
Современная Америка обзавелась собственным искусством. И его центром была маленькая неутомимая леди, рожденная для частных нью-йоркских школ и летних месяцев в Ньюпорте, но сделавшая выбор в пользу самых смелых живописцев своей эпохи: Бетти Парсонс. И конечно, ее галерея.
Выставка была коллективной. Пришли и Мазервелл, и Элен Франкенталер, и Джексон Поллок. С последним Чарли познакомил Сару. Затем они осмотрели сами работы.
Коллекция подобралась великолепная. Одно полотно Поллока им особенно понравилось – густая мешанина коричневых, белых и серых цветов.
– Как будто он катался по холсту на велосипеде, – шепнула Сара.
– Может быть, так оно и было, – усмехнулся Чарли.
Тем не менее ему казалось, что в этом явном и, как всегда, произвольном смешении красок, в этом буйстве абстрактных цветов присутствуют подсознательные повторы и сложные ритмы, которые заряжают картину неимоверной силой.
– Кое-кто считает его жуликом, – сказал Чарли, – но мне сдается, что он гений.
Был неплохой Мазервелл, работа из серии «Элегия об Испанской республике» – огромные черные иероглифические символы и вертикальные полосы на белом холсте.
– Как будто резонирует, – заметила Сара. – Словно восточная мантра. Вы понимаете, о чем это?
– Да, – кивнул Чарли, – понимаю.
«Забавно, – подумал он, – что при подлинном единении душ теряет всякое значение, кто старше или вдвое моложе». Он мысленно улыбнулся. Деньги и власть считались сильнейшими афродизиаками, но ему показалось, что общность воображения была нисколько не хуже, а эффект длился дольше.