О бедном гусаре замолвите слово
Шрифт:
Цицерон – на то он и был Цицерон – принял решение:
– Братья мои, мизансцена такая: все – на колени! Чу! Императора слышу шагов приближенье!
– Славься, сла-а-вься русский наш царь! – запел Бубенцов на известную музыку из оперы Глинки.
– Славься, сла-а-вься ты, наш государь! – дружно подхватили коленопреклоненные римляне.
Далее, что было уже совсем необязательным, мужик перекрестил язычников портретом, как иконой, и скрылся по ту сторону кулис.
– Пусть обойдут стороной его горе, беда и напасти! – велеречиво промолвил Марк Юльевич Мовзон.
– Нам бы, Марк Юльич, за это потом не пришлось отвечать бы, – пробормотал в изнеможении Цицерон, вставая с колен и вытирая холодный пот.
– Антракт!
Актеры со страхом воззрились на Артюхова.
– Патриотическая вещица, – тоном мецената одобрил Артюхов и вдруг спохватился: – А кто этот бородач? Мы ж его не проверили!
– Это не бородач! – вдруг с пафосом воскликнул Цицерон. – Это – Иван Сусанин! Народный герой! Он жизнь за царя и отечество отдал! Двести лет назад! – И погрозил Артюхову пальцем.
Не привыкший к угрозам со стороны штатских, жандарм смущенно забормотал:
– А я чего? Я ничего! Отдал – и отдал… Молодец!
Из-за кулис счастливая Настенька жестами благодарила своих коллег.
Внезапно распахнулась дверь, ведущая из фойе, и в зал вбежал филер в гороховом пальто. Его лицо светилось торжествующей улыбкой.
– Господин Артюхов, – закричал он, – я его поймал!
– Бубенцова?
– Какого Бубенцова? – отмахнулся филер. – Лучше! Можете меня поздравить. Я поймал того проклятого мужика, который продал мне птичку…
– Какую птичку?
– Неблагонадежную. Помните, она выкрикивала такое, что я не решаюсь повторить… Он побежал, я – засвистел. Вон его ведут!
На этих словах два жандарма ввели в зал упирающегося Ивана Сусанина.
– Ошибка, братцы, ошибка произошла! – напирая на «о», по-вологодски говорил Бубенцов.
– «Ошибка»? – зашелся филер. – Я твою бороду из тысячи узнаю…
Актеры замерли. Настя выбежала на сцену.
– Ты мне жизнь поломал! – продолжал кричать агент. – Я из-за тебя ищейкой стал, не в театре будет сказано. И ты еще за того попугая целковый содрал, глаза твои бесстыжие!
Артюхов злорадно разглядывал бородача.
– Сусанин, говоришь? – Он протянул руку и дернул мужика за бороду.
– Ой! – вздрогнул филер, увидев лицо Бубенцова. – Это не он!
– Это – он! – улыбнулся Артюхов. – Здравствуй, Афанасий, здравствуй, голубчик!
Полковник Покровский в сопровождении господина Мерзляева шел по двору казармы. Гусарский полк жил своей обыденной жизнью: рядовые чистили коней, цирюльники прямо на улице брили гусарские физиономии, точильщик разбрасывал искры, заостряя вороненые клинки, повар в громадном котле помешивал поварешкой.
– Какой удалец ваш Плетнев! Мне доложили, он отчаянно сражался с заговорщиками! – лебезил Мерзляев. – Примите, Иван Антонович, мои искренние поздравления!
– Благодарю! – елейно ответил полковник. – А вас тоже можно поздравить? Поймали бежавшего бунтовщика?
– Пока нет! Но далеко не убежит… Хотя дело непростое. За всем этим кроется явный заговор…
– Уж конечно, – согласился полковник. – Желаю вам его поскорее раскрыть.
– Не сомневайтесь, раскроем… Хотелось бы потолковать с героем приключения.
– К сожалению, невозможно! – сокрушенно вздохнул полковник. – Корнет в лазарете. Налетчики сильно его повредили.
– По долгу службы я обязан его навестить, – сказал Мерзляев.
– К сожалению, не могу сейчас этого вам позволить, – вежливо заметил полковник.
– К сожалению, придется обойтись без вашего позволения, – так же вежливо ответил штабс-капитан. – Кстати, а как получилось, что Плетнев поехал сопровождать опасного преступника?
– Был бы не опасный – не поехал, – парировал Покровский.
– А вам не кажется странным, что боевой офицер вызвался помогать жандармам?
– Не понимаю вас, господин Мерзляев, – насупил брови полковник. – Странные у вас мысли… Он ведь помогал нашим жандармам, а не каким-нибудь там японским.
– Нет, порыв я одобряю! – отступил Мерзляев перед демагогическим демаршем. – Я к тому говорю, что это не положено… Не по уставу!
– А не по уставу – зачем же вы позволили? Как же вы маху дали, господин штабс-капитан?
Армия явно одерживала верх над жандармерией. Жандармерии это явно не нравилось.
– Дорогой мой Иван Антонович, – в слащавом голосе Мерзляева послышалась некоторая угроза, – в этой истории немало подозрительного. По вашему приказу корнет конвоирует бунтовщика. Далее… На экипаж нападают невесть откуда взявшиеся головорезы. Далее… Кто-то бьет по голове моего помощника. Далее… Корнет сражается как лев, много стреляет, – а он известен как меткий стрелок, попадает в туза за сто шагов, – а мы не находим ни одного трупа… Согласитесь, дорогой полковник, много неувязок! Я просто вынужден сообщить обо всей этой авантюре в Петербург, и тогда кое-кому может не поздоровиться.
– Совершенно с вами согласен, дорогой господин Мерзляев. – Полковник подошел к походной кухне, сделал знак повару. Тот привычным жестом налил ему миску щей. Полковник стал снимать пробу. – История действительно подозрительная… Не желаете отведать? – Полковник протянул миску жандармскому офицеру, тот жестом отказался. – Так вот… – Покровский начал свою речь и одновременно с аппетитом уплетал за обе щеки солдатский харч. – Жандармское отделение везет опасного бунтовщика и, заметьте, почти без охраны. Хорошо, я догадался послать на помощь храброго офицера. Далее: на экипаж нападают головорезы, про которых представитель третьего отделения изволит говорить, что они «невесть откуда»… Далее: помощника бьют по голове, а его начальник не знает кто! И далее: мой корнет, известный меткостью стрельбы, кладет на месте нескольких заговорщиков, а наши доблестные жандармы являются так поздно, что трупы успевают увезти и, может, даже закопать. И последнее, о чем вы забыли упомянуть: корнет в этой авантюре пролил кровь, а жандармы – чернила в допросах! Согласитесь, что я не могу не сообщить об этом в Петербург, и тогда кое-кому может не поздоровиться. – Полковник с аппетитом облизнул ложку.