О бедном гусаре замолвите слово
Шрифт:
Узник Бубенцов являл собой яркое пятно на фоне унылых тюремных сцен – ведь его привезли прямо со спектакля в мундире генерала Венецианской республики. Бубенцов старательно пытался стереть с лица сажу, заменявшую в те далекие времена грим.
– Ну как? – спросил он наблюдавшего за его стараниями тюремщика. – Очистился?
– Арапом быть перестал, – подумав, сказал тюремщик, – но и до русского тебе еще мыться и мыться… Сдавай!
Бубенцов взял колоду карт.
– Значит, так, – говорил мулат Бубенцов, мастерски тасуя колоду. – Мои сапоги против твоей табакерки.
– Табакерка бронзовая, – набивая цену, сказал тюремщик.
– Сапоги генеральские, – парировал Бубенцов.
— Сапоги-то поношенные, – скривился тюремщик.
– А табакерка занюханная, – отбрил Бубенцов.
– Сдавай! – вздохнул тюремщик.
Играли, естественно, в «двадцать одно», или попросту – в очко.
– Двадцать! – Тюремщик радостно открыл свои карты.
– Два туза! – ласково произнес Бубенцов и взял табакерку. – Хорош табачок, – добавил он, нюхая. – Теперь предлагаю так: моя табакерка против твоей сабли.
– Заключенному сабля не положена! – заупрямился тюремщик.
– Отдашь, когда выйду на свободу, – нашел выход Бубенцов.
– Если проиграю тебе саблю, меня ж посадят, – справедливо рассудил тюремщик.
– А ежели посадят, зачем тебе сабля? Заключенному сабля не положена.
– Тогда сдавай! – махнул рукой тюремщик, сраженный безупречной логикой партнера.
Карты были розданы, тюремщик попросил еще одну и с отвращением швырнул их на скамью:
– Перебор, чтоб ты сдох! – Рука тюремщика рванулась к сабле.
– Не торопись, – испуганно остановил его Бубенцов, – я ж сказал: потом отдашь, потом.
Заскрипела тюремная дверь. В камеру вошел здоровый детина с рожей, не предвещавшей ничего доброго. Это был тюремный экзекутор.
– Бубенцов! – пробасил он. – На экзекуцию!..
Тюремщик сладострастно захихикал:
– Ну, везунчик! Сейчас наш Степа за меня отыграется… Он из тебя краснокожего сделает.
– Позор! – завопил Бубенцов. – Пороть артиста! Дикость! Куда мы только идем?
– В подвал! – коротко ответил на этот риторический вопрос громила и поволок извивающегося Бубенцова из камеры…
Через несколько минут хромавший по тюремному двору Артюхов услышал нечеловеческие вопли, доносящиеся из подвала:
– Ой!.. Мама, мамочка! Больно!.. Сатрапы! Палачи!
Услышав знакомые слова, Артюхов остановился.
– Над кем это Степка работает? – спросил он у караульного.
– Актеришка какой-то, – равнодушно ответил тот.
– Славно кричит! – тоном знатока отметил Артюхов. – И сколько ему прописали?
– Полсотни…
В голове Артюхова неожиданно промелькнула мысль, что само по себе было событием довольно редким. Он вдруг заволновался и, сказав загадочную фразу: «Неэкономно кричит! Охрипнет!» – быстро заковылял к подвалу.
А в этот момент в подвале жертва и палач мирно сидели друг против друга. Бубенцов раскидывал карты.
– Значит, так, – шепотом говорил Бубенцов, – снимаешь еще десять ударов, а я ставлю камзол… – И внезапно во весь голос заорал: – Ой, мамочка моя! Убьешь, мерзавец! – И снова перешел на шепот: – Согласен?
– Сдавай! – прохрипел экзекутор.
Он жадно схватил две карты и потребовал:
– Еще!
– Убийцы! – заорал Бубенцов.
– Не ори в ухо, – рявкнул экзекутор и понизил голос: – Карту давай, сука!
Бубенцов протянул карту.
– Девятнадцать!
– Мало! У меня – очко! – И Бубенцов открыл десятку с тузом…
– Убью, сволочь! – с искренней ненавистью сказал экзекутор, схватил розгу и, со свистом рассекая воздух, стал колотить ею по пустой лежанке: – Р-раз! Д-ва!.. Т-три!
– Сатрап! Живодер! Негодяй! – поставленным голосом вопил Бубенцов. – Мясник! Инквизитор!
На «инквизитора» Степан неожиданно обиделся:
– Ты ори, да знай меру!
– Извини! – шепотом сказал Бубенцов. – А «кровопийца» можно?
– Можно… Это многие кричат.
– Кровопийца! Изверг! – заревел Бубенцов и… осекся. Он увидел в дверях подвала Артюхова, который с нескрываемым восхищением наблюдал эту сцену. Степа обомлел.
– Ну брат, – завистливо сказал Артюхов артисту, – ты – большой талант. Тебя, милый, к стенке поставить – лучше не придумаешь!..
Поздний вечер. Перед особняком мадам Жозефины, освещенным интимным светом красного фонаря, толпились на привязи десятка два гусарских лошадей, ожидавших, пока отдохнут их лихие хозяева.
Г о л о с з а к а д р о м:
«Согласно статистике, в Губернске было изобилие магазинов, много церквей, видимо-невидимо трактиров, полно питейных заведений и одно заведение просто. Оно так и называлось: «Заведение мадам Жозефины». О заведении в городе шла дурная слава, и поэтому там не было отбоя от посетителей»…
Артистка Настенька Бубенцова не без робости приблизилась к этому злачному месту и, преодолев волнение, дернула шнурок звонка. Дверь заведения гостеприимно распахнулась, и на пороге возникла фигура швейцара. Увидев девушку, швейцар сделал строгое лицо:
– Мадемуазель, наше заведение только для мужчин!
– Мне надо войти! У меня срочное дело, – с нервной настойчивостью сказала Настенька.
– Жен, сестер, матерей пускать не велено! Дебоширят! – Швейцар попытался захлопнуть перед Настенькой дверь, но та выпалила:
– Подожди! Я наниматься пришла!
– Так бы сразу и говорила. – Швейцар взглядом специалиста окинул фигуру девушки. – Пожалуй, подойдешь… Мадам в зале. Ступай!
Преодолевая страх, Настенька вступила в притон разврата.