О чем говорил мальчик
Шрифт:
Мы с Гришей шли по гаревой дорожке московского стадиона на медицинское освидетельствование. Осмотр происходил в помещении под Северной трибуной, и мы, пока шли от Южной, успели кое о чем поспорить.
– Папы и мамы нас чересчур изнежили!
– говорил Гриша, жмурясь от бившего в глаза солнца.- Видишь - мне жара не нравится, подавай мне тень и кипяченую водичку! У меня, видишь ли, сандалии в дырочках, чтоб ножкам не душно было! Меня, понимаешь, в школе на большой перемене саговой кашей закармливают. Так приелась - мясной котлетки хочется! А я сегодня - на фронт! Надену пудовые сапоги и пойду топать с полной выкладкой. Что же, маме жаловаться?! Или папу просить плечо подставить?!
Он остановился и загородил дорогу, тараща на меня свои близорукие глаза.
– Чего же ты хочешь!
– возразил я.- Наши родители до революции голодали, были раздеты и разуты. Мы с тобой родились после двадцатого года, и им хочется, чтоб мы жили по-человечески. А по-твоему, нас должны специально растить впроголодь и оборвашками? Зачем это? Закаляться можно и здесь, на стадионе…
– Чепуха!
– Гриша нетерпеливо передернул плечами.-Закалять надо не мясо, а душу!
– Вот как!
– сказал я, насмешливо оглядывая его тщедушную фигурку и огромную шевелюру. Я был на год старше и поэтому считал себя значительно умнее.- Еще древние римляне подметили, что только в здоровом теле - здоровый дух…
В этот момент из помещения медицинского пункта выкатилась с топотом и криком толпа наших будущих однополчан во главе с Боголеповым. Это был здоровенный парень с лихим вороным чубом и черными, как пуговицы, глазами. В вытянутой руке он держал за хвост мышонка и, громко похохатывая, говорил:
– Солдату первым делом требуется быстрота!.. Ясно, понятно? Засим твердость руки и беспощадность к противнику.- Он любовно оглядел серого мышонка, который, болтаясь на хвостике, отчаянно выгибал спинку и перебирал в воздухе лапками.- Сейчас мы его… прекратим.
– Брось, Боголепов!
– крикнул кто-то из толпы.
Но тот только выше поднял мышонка.
– Ни в коем разе, уважаемые собратья! Вам следует вытравить из себя интеллигентскую сырость. И несколько огрубить свои нервные волоконца! Смотрите, я его сейчас раздавлю собственным сапогом на глазах у суровых воинов.
– Немедленно отпусти мышонка!
– высоким, дрожащим голосом сказал Гриша.
Боголепов глянул на него через плечо:
– Детка, пока мы в штатском, вам извинительно не понимать, что я - старшина, а вы - зеленый укропчик, который может оказаться в моей роте, в роте лихих разведчиков. Как же вы будете резать ножом немецких часовых, детка?
Вокруг были растерянные лица таких же, как и мы с Гришей, юнцов. И нам всем было до слез жалко мышонка. Но мы стеснялись этого чувства, и кое-кто даже насильно криво улыбался. Гриша не улыбался. Внезапно он бросился с кулаками на Боголепова:
– Ты не смеешь! Не смеешь!
Но Боголепов посмел - он был сильнее.
А я испытывал завистливое почтение к этому старшине, чьи нервы достаточно огрубели, чтобы не жалеть мышонка.
На пороге появилась медсестра и выкрикнула:
– Воронихин Григорий, к доктору!
Гриша прыгающими руками надел очки и, в упор глядя на слегка побледневшего Боголепова, сказал:
– Не сомневайтесь, я непременно попрошусь в вашу роту!
– и быстро пошел в медпункт.
Зимой 1941 года части Московского добровольческого комсомольского полка стояли на западных подступах к Москве. В один из первых дней декабря мотоциклист вез меня в штаб. Группа, в которую я был зачислен, больше трех месяцев действовала отдельно от полка и только сейчас вернулась в Подмосковье. Дорога вилась лесом. Все вокруг было упаковано в сверкающий снег, как в вату,- земля, кусты, деревья. Яркое солнце, валенки, полушубок и ушанка обманывали - не верилось, что мороз под сорок. И на душе было светло - после тяжелых октябрьских дней, когда немцы подошли вплотную к Москве, чувствовалось, что наше наступление не за горами. Я выскочил из коляски на глубокий, звенящий снег и пошел, не проваливаясь, к опушке. Там в небольшом лесном селении разместился штаб.
У штабной избы на снегу сидела ворона - она казалась огромной оттого, что распушила перья. Я прошел совсем близко, но она не взлетела, даже не шевельнулась, только искоса повела на меня глазом. Когда я оглянулся на нее с крыльца, она уже лежала на боку. По какой-то неуловимой связи я вспомнил Гришу - где он теперь и по-прежнему ли жалеет мышей и замерзающих птиц? Или четыре с половиной месяца войны изменили его, сделали таким же, как тот лихой парень с черным чубом?
– Стой! Кто такой?-тотчас же отозвался Гриша и шагнул с крыльца навстречу.
Это было как в сказке. Он охранял штаб! Гриша! Я бросился его обнимать.
– Погоди, погоди!
– улыбаясь, отбивался он.- Я ведь на посту.
– Гриша, где ты, как ты, почему здесь? Как воюешь?
Из треугольника ушанки глядело все такое же доброе его лицо, только щеки втянулись и глаза ввалились.
– Эх, брат, не спрашивай! Черт меня дернул попроситься в этот взвод! Заколдованный взвод: как только нужно кого-нибудь отправить в тыл, или сопровождать машины с продовольствием, или еще столь же «боевое» задание подальше от фронта - выбирают нас. Теперь вот назначили в охрану штаба. Это значит, что здесь даже порядочной воздушной тревоги ни разу не объявят, вот увидишь. Так и войну кончу, не услышав ни единого выстрела. Позор. И тоска.
– Как же так? Я думал, ты в разведке. Ведь, помню, в первую неделю в лагере на учениях ваша рота лихо ходила в атаку. Впереди Боголепов со своим черным чубом - ура!..
– Это он и теперь умеет,- каким-то странным тоном сказал Гриша и заговорил о другом.
Очевидно, Боголепов услышал нас - он рванул дверь и высунулся, весь в желтых скрипящих ремнях, с маузером на боку, с кубиком в петлице, какие носили тогда младшие лейтенанты.
– Разговорчики на посту! Воронихин!
Его черные, чуть навыкате, как лакированные, глаза уставились на Гришу. Он презрительно оттопырил нижнюю губу:
– Ты, штатская твоя душа, сделаю я из тебя солдата или нет?
– Он глянул на меня: - Вам кого?
Я объяснил, что привез пакет командиру полка.
– Здесь, кроме телефониста, сейчас никого нет. Все у комиссара. Третий дом отсюда.
Я кивнул Грише:
– Еще увидимся.
Уходя, я слышал, как Боголепов продолжал выговаривать:
– Имей в виду, на боевое задание не возьму! Мне в бою добрячки-слюнявчики не потребуются! Имей в виду!..
Селение состояло из пяти-шести дворов. Если не считать нескольких солдат, разводивших на снегу костер, да часовых у крылечек, да двух грузовых машин, крытых брезентом, и старой легковой «эмки», здесь ничто не говорило о том, что фронт рядом. Трубы мирно курились голубоватым дымком. Женщина в больших валенках и рыжем кожухе, накинутом поверх головы, бежала по скрипучему снегу с ведром. Было тихо.