О чем говорить с ребенком? Инструкция по выживанию для современных российских родителей
Шрифт:
Во второй половине девятнадцатого столетия появилась мода на англичан. Так, герой «Анны Карениной» Вронский, устраивая свою жизнь в поместье с Анной и их дочерью, стремился придерживаться английского стиля. Такая тенденция продержалась до начала двадцатого века. Набоков утверждал, что читать по-английски он научился раньше, чем по-русски. С середины девятнадцатого века, дети стали учиться в обычных школах, в том числе и иностранному языку.
Литературная традиция – это способ закрепления культурной традиции. Уж два века как помещичья усадьба с деревенским бытом изжила себя, но литературно обработанное воспоминание о ней передается из поколение в поколение как самая заветная детская мечта. И современные русские дети, вырастая, мечтают не только обзавестись семьей, капиталом, но и большим загородным домом.
Склонность погружаться в детские воспоминания – своеобразный уход в детство, который психоаналитики называют регрессией. Регрессия – это способ снизить психологическую тяжесть ситуации, одна из возможных, чаще непродуктивных реакций на трудную ситуацию, в которой находится личность. Реакция страуса, прячущего голову в песок, не желающего всматриваться и осмыслять проблему.
И вдруг среди этого потока псевдобиографий, умилений и щеголяний своими детскими годами, в которых виделся и залог будущего успеха, и намеки на особые таланты, появляется новая, радикально другая версия детства. В 1913 (!) году Максим Горький издает свою трилогию. Вместо панегирика и оправдания консервативного помещичьего уклада он дает версию будущего социалистического идеала, который сравняет возможности всех. Толстой благословил Горького, подталкивая его к повторению своей литературной биографии. Но Горький написал свое «»Детство» в форме пародии на толстовскую трилогию, ощущая огромную разницу в обстоятельствах и времени, формировавших личности и таланты писателей. Горький не только преодолел подражательство своим учителям, но и смело заявил фактически новую литературную и культурную традицию.
Но истинным основанием для переписывания самой модели детства были, конечно, тяжелые условия, в которых рос маленький тогда еще Алексей Пешков. Горький не мог разделить ностальгических умилений Толстого. Сцены сельской жизни наводили на него тоску. Крестьяне, которые работали не разгибаясь, виделись ему людьми ограниченными, почти дикими, не доверяющими ни себе, ни другим. Конечно, его предпочтения были на стороне городских рабочих и со временем все больше пропитывались презрением к «идиотизму сельской жизни» (со слов Маркса).
Детство у Горького – это не ностальгическое стремление в прошлое, назад, где было хорошо, счастливо и спокойно. Напротив, это способ устранить прошлое как препятствие для другой жизни. Для Горького очень важно было переписать фактически канонизированный образ «золотого детства», чтобы открыть новую перспективу для зарождающегося класса, которому писатель симпатизировал и с которым он себя идентифицировал. Миф Горького об обновленном человеке, радикально изменившемся через стремление к идеалам, гораздо больше повлиял на образ мыслей современников, чем толстовские ностальгические описания.
Установка на «перековку» неперспективных молодых людей воплотилась в педагогике Макаренко. Сам Горький писал Макаренко, что хотел бы, чтобы сироты и малолетние преступники прочитали его «Детство», потому что должны видеть, что и из таких непутевых и малограмотных людей могут вырасти личности большого масштаба. Миф о новом, советском детстве, о преодолении социальной предопределенности, о человеке, творящем свою судьбу, был канонизирован в советские времена. Бывшие малолетние преступники с восхищением вспоминали Горького, который стал им ближе благодаря Макаренко.
Успех горьковской модели в стране победившего пролетариата был очевиден. Однако даже в России советской сохранялся социальный «слой» людей образованных и опекаемых с детства. «Маминькины сынки» и «лизунчики» не вызывали восторга у дворовых детей. Но вместе с тем принципы уравнивания возможностей сделали свое дело. В большинстве советских школ происхождение не имело никакого значения. Рождалась новая советская бюрократия, которой, конечно, нужно было обозначить свои привилегии. Одной из них как раз было сохранение «золотого детства» для детей чиновников. В домах была прислуга, няни. Дети бюрократов и начальников отправлялись в лучшие лагеря, ели деликатесы и ездили на служебных машинах своих родителей. Однако афишировать неравенство было бы опасно.
Даже сразу после революции красные командиры, переехавшие в господские дома и начавшие вести не свойственный им ранее образ жизни, брали в жены бывших дворянок, девушек с хорошими манерами, образованных, красивых. В основании пролетарской революции, как возможно, и в основании любой революции, лежит глубокое и болезненное чувство социальной ущемленности и зависти. Поэтому, хотя официально был признан и канонизирован миф о советском детстве, завоеванном сильными и талантливыми людьми («Спасибо партии родной за наше счастливое детство!..»), другая модель, «золотого детства» по-дворянски, имела все шансы на выживание. Союз дворянской и пролетарской, мужицкой культуры был и трагическим, и продуктивным. Примером может служить семья Михалковых, жизнь которой получила отражение в фильмах Никиты Михалкова. Драматизм заложенный в характеры женщин-дворянок и новых пролетарских вождей, их интерес друг к другу выдают кризис, который переживали оба класса, ища новую перспективу для себя и своих детей.
О том, что обе модели детства выжили и сохранились, указывает практика нынешнего воспитания в России. С одной стороны, существуют частные школы, в которых преподают дорогие и образованные учителя по своим особым системам или по западным образцам. Их образование связано с развитием свободной экономики в нашей стране: появились деньги, которые должны быть конвертированы («конфетированы», как произносило одно избалованное дитя) в нечто новое, экзотическое. Стало неприлично образовывать детей без денег. И вообще стало неприлично что-либо делать без денег.
О восстановлении традиции дополнительных фигур в воспитании и образовании детей указывает возрождение институтов гувернанток, нянь. Появился в Москве и такой сервис как «дядька» – офицер в отставке, которого вызывают к себе состоятельные родители, чтобы исправить огрехи в воспитании детей, прежде всего мальчиков, а то и заменить фигуру отца. Работая почасово, такой «дядька» зарабатывает до 4 тысяч долларов в месяц. Это сила и цена нашей традиции создавать максимум возможностей для своих детей без оценки их эффективности.
Интересно также, что наши состоятельные граждане повторили все ошибки и изъяны дворянского воспитания и образования. Одно из новшеств в начале перестройки состояло в образовании на дому. В новые просторные дома приглашали по рекомендациям лучших учителей из близлежащих школ. Детям не нужно было напрягаться, вставать по утрам, одевать форму и спешить к утренним занятиям. Учителя приходили в удобное для семьи время, а поскольку плата за занятия была выше, чем в школе, и для многих она составляла спасительную надбавку к унизительной школьной зарплате, то положение домашнего учителя было абсолютно зависимым и незавидным. Он не мог жаловаться на то, что дети не справляются с уроками, потому что элементарно балбесничают. На его место легко находили других преподавателей, которые бы не жаловались, а учили детей. Сонные, вечно перекормленные дети ползали по многочисленным комнатам с огромными кусками пирогов в руках или доставали во время занятий жвачки изо рта и равнодушно прилепляли их к спинке стула или к обложке школьного учебника. Заинтересовать недоросля, родители которого с утра до вечера впихивают в него еду, видеотехнику, мебель, какой-то физикой или литературой было делом безнадежным.