О чудесном (сборник)
Шрифт:
Между тем зычный голос из другой комнаты позвал меня получать зарплату. Без всякого удовольствия я сунул деньги в карман.
Оказавшись на воздухе, я сделал усилие отогнать страх. «Ведь симптом-то пустяшный, — подумал я. — Так, одна только живость ума». На душонке моей полегчало, и я почувствовал слабый, чуть пробивающийся интерес к жизни. Первым делом я пересчитал деньги. И ахнул. Раздатчица передала мне лишнее: целую двадцатипятирублевую хрустящую бумажку. Сначала я решил было вернуть деньги. Но потом поганенько так оглянулся и вдруг подумал: «Зачем?»
Какое-то
Но в то же время при мысли о том, что зарплата моя увеличилась на такую сумму, в моем животе стало тепло и уютно, как будто я съел цыплят табака. Вдруг я вспомнил, что раздатчица получает за раз всего тридцать рублей.
«Ну и тем более, — обрадовался я. — Не заставят же ее сразу двадцать пять рублей выплачивать. Так по четыре рубля и будет отдавать… Пустяки».
Но мое развлечение быстро кончилось; знакомый ужас кольнул меня в сердце: вдруг умру… даже пива не успею всласть напиться. Прежний страх сдавил меня.
— Куда мне деваться? — тоскливо спросил я в пустоту.
Недалеко жила моя двоюродная сестра. Но представив ее, я почувствовал ненависть. «Лучше к черту пойти», — подумал я.
У нас с ней были серьезные разногласия. Дело в том, что моя сестра, в молодости будучи очень похотливой и сделавшей за свою жизнь 18 абортов, вдруг на 35-м году своей жизни впала в эдакий светлый мистицизм и стала искать живого общения с Богом. Не знаю, что на нее повлияло, то ли долгий, истошный крик толстого доктора о том, что «еще один аборт и стенки матки прорвутся», то ли дикие угрызения совести из-за того, что она ради своего удовольствия не допустила до жизни 18 душ… но с некоторых пор она упорно стала повторять, что мир идет к свету.
Хорошо помню ее разговор с соседкой.
— Ну, Софья Андреевна, — говорила соседка, — ну одного, двух человек умертвить, это еще куда ни шло — ни одна порядочная женщина без этого не обходится, — но подумайте сами, 18 человек!
— Ерунда, — брякнула сестренка, — вы видите только темную сторону жизни. Если я их и убила, то ведь зато существуют восход солнца и цветы.
Я представил себе, как она станет поучать меня, и побрел куда-то вдаль проходными дворами. Я проходил мимо галок, автомобилей, бревен, тяжелых, мясистых баб и уютных, слабоумненьких старичков.
Наконец, утомившись, я прикорнул на пустынном, одичалом дворике у досок. Кругом валялись кирпичи. И ни одной души не было. Вдруг около меня появилась жалобная брюхатая кошка. Она не испугалась, а прямо стала тереться мордой о мои ноги.
Я чуть не расплакался.
— Одна ты меня жалеешь, кисынька, — прошептал я, пощекотав ее за ухом. — Никого у меня нет, кроме тебя. Все мы если не люди, то животные, — прослезился я. — И все смертные. Дай мне тебя чмокнуть, милая.
Но вдруг точно молния осветила мой мозг, и я мысленно завопил:
— Как!.. Она меня переживет!.. Я умру от рака, а эта тварь будет жить… Вместе с котятами… Негодяйство!
И недолго думая я хватил большим кирпичом по ее животу. Что тут было! Нелепые сгустки крови, кишок и маленьких, разорванных зародышей звучно хлюпнули мне по плащу и лицу. Меня всего точно облили. Ошалев, я вскочил и изумленно посмотрел на кошку.
Умирая, она чуть копошилась. Какой-то невзрачный, как красный глист, зародыш лежал около ее рта. От тоски у меня немного отнялся ум.
Быстро, даже слегка горделиво, весь обрызганный с головы до ног, я вышел на улицу.
«На все плевать, — думал я, — раз умру, на все плевать!.
Прохожие шарахались от меня в сторону, только какой-то пес, почуяв запах свежей крови, долго и настойчиво бежал за мной по пятам, повиливая хвостом. Забрел я на какую-то отшибленную, одинокую улочку. Кроме пивной и керосиновой лавки, никаких учреждений на ней не было. Там и сям шныряли потные, временами дерущиеся обыватели. Вдруг я услышал за спиной пронзительный милицейский свист. Я обернулся и увидел вдали пьяного, еле державшегося на ногах обывателя, который указывал на меня пальцем, и несущегося во всю прыть в моем направлении дюжего милиционера. Я робко прижался к стенке.
— В отделение! — гаркнул милиционер, осмотрев меня своими большими, как ложки, глазами.
Через десять минут, промесив липкую помойную грязь, мы очутились в прокуренном покосившемся помещении, плотно набитом людьми. На стенах висели плакаты. За толстой невысокой перегородкой вроде перил были милиционеры, по другую сторону — мы, граждане. Нас соединяли какая-то дверца, похожая на калитку, и то, что все мы в большинстве были пьяны так, что еле держались на ногах.
Ретивый полутрезвенький милиционер подряд штрафовал граждан за алкоголизм, еле успевая засовывать рубли и монеты себе по карманам. Он так торопился, что половина штрафа просыпалась у него под ноги и мелочь густо, как семечки, усыпала пол.
Меня перепугал гроб, стоящий в углу. Но оказалось, что какой-то здоровый милиционер, еле выводя буквы, составлял о нем акт. Рядом стояла, тоже под хмельком, ядовитая старушка в платочке.
— Не будешь, мать, спекулировать гробами, — приговаривал милиционер. — Другой раз задумаешься. Наконец очередь дошла до меня.
— К этому нужно вызвать начальника милиции, — гаркнул задержавший меня служивый.
Скоро вышел сухонький, маленький человечек в форме офицера. Он тоже был пьян.
Пошептавшись с моим милиционером, он подошел ко мне.
— Почему вы облеваны? — спросил он.
— Это не блевотина, а кровь, товарищ начальник, — ответил я.
— Не врите, что я, не вижу, — пошатываясь, сказал начальник. — Если б была кровь, мы бы вас еще месяц назад задержали.
— Я подрался с кошкой, — тихо, как в церкви, проговорил я.
— У меня были с ней метафизические разногласия. Кто переживет друг друга.
— Не хулиганьте, гражданин, — рявкнуло начальство. — Отвечайте, почему вы облевались, где не положено, и не в том месте перешли улицу?!