О декабристах
Шрифт:
Мария Николаевна была обречена на постоянную жизнь в прошлом. Девять писем писано к уже умершей свекрови, в течение трех месяцев получает княгиня от сестер поцелуи уже умершему своему ребенку, родившемуся в Чите младенцу Софье ... Доктор прописал Сергею Григорьевичу, сильно ослабевшему в каторжных работах, вина, по рюмке в день. Начальство разрешило. Мария Николаевна пишет свекрови, старуха высылает, - бутылки приходят разбитые. Целый год проходит в ожидании второй высылки. В январе 1831 г. она просит свекровь выслать судков для пересылки пищи мужу (Что в советской России называется "передача".), а то по пути из ее жилища в острог пища стынет, а разогревать в остроге, - посуда лопается. Не знаю, когда прибыли судки, но в январе 1832 года княгиня их еще не получила.
Вся переписка проходила в Петербурге цензуру III Отделения, в Сибири цензуру губернатора,
Ответная корреспонденция из Сибири подвергалась тем же случайностям и еще большим стеснениям. Самое стеснительное было требование, в силу которого ответные письма должны были представляться в канцелярию коменданта вечером того же дня, когда почта была получена. Стеснительность этого требования станет понятна, когда вспомним, что самим государственным преступникам было запрещено писать, и потому Марии Николаевне приходилось писать и за себя, {74} и за мужа, и за других.
Декабрист барон Розен в своих - "Записках" говорит, что княгини Трубецкая и Волконская иногда писали по двадцати писем в один почтовый день. Прибавить к этому, что в нашем архиве сохранились альбомы исходящих писем, в которых рукою Марии Николаевны изложено содержание каждого написанного ею письма, - и понятным станет, что почтовые дни были для нее мучением; зато декабристы звали ее "Наше окно в свет".
Велик был труд ее, но мало вознаграждался. Из семьи мужа почти никто не писал. Только старуха княгиня Александра Николаевна каждую пятницу писала свои мало содержательные, но с точностью часового механизма отсылаемые письма. Переписка с свекровью становится руслом, по которому мы можем проследить течение материальной, практической жизни. Все заботы о муже, о его здоровьи восходят к Александре Николаевне, и удивляться приходится готовности и заботливости, с какою старуха исполняет все поручения; сама ездит, сама выбирает, сама укладывает.
Много лет позднее, в одном письме к сестре Софье, Мария Николаевна вспоминает ее всегдашнюю отзывчивость и готовность помочь. С такою же аккуратностью писала и Жозефина. Но за исключением этого, известий со стороны Волконских почти не было. В особенности огорчало Сергея Григорьевича молчание сестры. После его ухода в ссылку, она совсем исчезла с его горизонта, чтобы снова всплыть уже в 1854 году, когда она навестила брата в Иркутске и целый год прогостила у него. Об этом - в своем месте. Среди редких писем других членов семьи Волконских горели лаской и приветом письма очаровательной Зинаиды. Никогда она не забывала той, которая пришла отдохнуть в ее дому и, хорошо зная, кого она любит, {75} что она любит и что ей нужно, присылает ей то непромокаемые чулки для Сергея, то ноты итальянской музыки, то огородных семян.
Переписка с семьею Раевских была оживленнее, но мало содержательна, а главное мало утешительна; мало было в ней ласки, очень мало понимания. Какова была мать Марии Николаевны, мы видели, и что могли быть ее письма при таком характере, мы можем себе представить. Два эпизода запомнилось мне. Мария Николаевна, узнав, что ее племянница Репнина выходит замуж за графа Кушелева-Безбородко, просит мать подарить ей оставленный ею дома браслет. Мать отвечает, что желание ее будет исполнено, тем более, что из своей семьи никто, конечно, не захочет носить вещь, подаренную ее мужем. После смерти своего первенца Николеньки Мария Николаевна в одном письме к сестрам сетовала на то, что ее мать, как будто, мало разделяет ее горе. Софья Алексеевна ей пишет: "А разве вы не заметили, что я никогда не говорю вам о детях вашей сестры, - это для того, чтобы вас не огорчать".
Мы говорили уже о сестре Софье Николаевне, о ее постоянном дидактизме. С годами он возрастал. Она писала сестре фразы вроде следующих: "Я рада видеть, что здоровье ваше поправляется настолько, что вы свободно переносите суровость сибирской зимы". Она вообще любила медицину, считала себя сведущей в этой области и за восемь тысяч верст посылала сестре советы, прописывала то или иное леченье ... Мария Николаевна просит подробностей о житье бытье, что делают, кого видают и т. д.; - Софья Николаевна не остается в долгу и посылает ей расписание дня по часам. И здесь сколько забывчивости, нерадения. Три года она просит прислать ей ее любимую тетрадку нот сочинения Мейера...
Я забыл {76} сказать, что у Марии Николаевны было фортепиано. Когда она приехала в Иркутск, она к изумлению своему увидела, что сзади кибитки подвязано фортепиано, - это был подарок Зинаиды.
Конечно, то были маленькие клавикорды на четырех ножках, на которых можно было скорее тренькать, нежели играть, но какая радость, сколько горькой услады принесло оно ей в одинокие часы сибирских сумерек ...
Совсем отдельно от всего стоят письма отца, старика Николая Николаевича Раевского. Он писал мало. Княгиня приехала в Благодатский рудник в начале марта, а первое письмо от отца получила в половине июня. Он писал мало, но его письма, столь удивительные по почерку и по складу речи, - как литые бронзовые доски. И как она их ждала! Что был отец для нее, видно из таких подробностей: она просит сестер, чтобы на их письмах хотя адрес был написан рукою отца; она просить прислать ей для Сергея табаку, того, что курит отец, и просит с этим вместе мундштук, такой, какой она видала во рту отца ... Да, он мало писал, но видно, что всегда перед ним носился образ той, которая, как тучка, ночевала на груди утеса великана, умчалась рано, и остался влажный след.
И тихонько плачет он в пустыне...
На смертном одре он указал на ее портрет и сказал: "Вот самая замечательная женщина, которую я знал". Со взором, устремленным на Сибирь, угасал суровый воин... На его могиле, в деревне Болтышка, Киевской губернии, вырезан стих Жуковского:
Он был в Смоленске щит, в Париже меч России.
{77} Над могилой висит изображение Сикстинской Мадонны Рафаэля, которое княгиня Мария Николаевна. вышивала бисером в Чите.
Таковы были письма, которые княгиня получала из России. И вот, когда сопоставить все это, скупость того, что она получала, скудость того, что ее окружало, изумляться приходится богатству внутреннего содержания, на котором она строила свою скромную, убогую жизнь; преклоняться приходится перед той стойкостью, тем мужеством и постоянством, с какими она противупоставляла свою личность окружающим условиям. В этой стране, где по нескольку месяцев подряд морозы в 40°, она занимается садоводством; в этой обстановке, где, казалось бы, всякие духовные интересы должны отступить перед непрестанной борьбой за материальное существование, она занимается музыкой, и ноты, которые ей присылает Зинаида из Италии, она переписывает и пересылает своей сестре Софье в Малороссию. Она собирает гербарий сибирской флоры для какого-то доктора Даулера в Петербурге, составляет минералогический кабинет для Николеньки, когда он, вырастет.
В этой обстановке, где, казалось бы, всякое сознание своей личности должно поникнуть перед постоянным гнетом бесправия, она всегда выше обстоятельств, всегда приодета, аккуратна, всегда в перчатках и вуалетке. Там, в этой нескончаемо одинаковой, длительно безнадежной смене дней, она с каким-то религиозным этикетом соблюдает семейные годовщины рождений, именин. Она вспоминает в июле 1827 г., что в первый раз после замужества проводить 5-е число, день именин Сергея, в его обществе: в 1825 году он был в отъезде по службе, в 1826 году он сидел в крепости, а в этот год 5-е число как
{78} раз случилось в день свидания с заключенными. И как трогательно, например, читать ее благодарность мужу по поводу того, что он просил ее в день его именин не снимать траура по ее отцу.
Это может показаться мелочами в наши дни; я же думаю, что великая сила воспитания и великая сила воли сказывается в этих подробностях жизни. Это больше, нежели приспособляемость к обстоятельствам - это нежелание подчиниться им; это есть отказ в капитуляции, это свет, которого тьма не может объять. Эту сторону ее характера, эти условия ее положения домашние ее не понимали; они не понимали, сколько величия в этих мелочах, сколько потрясений за этой стойкостью. Они не сознавали и того, какое значение для нее могли иметь мелочи их домашнего, деревенского бытия. Как она, за восемь тысяч верст, мучительно переживала жизнь далекого дома, видно из того, что однажды княгиня Трубецкая нашла нужным написать сестрам Марии Николаевны, чтобы они ей писали о болезнях ее домашних уже по выздоровлении их, - до такой степени известия влияют на ее здоровье. Изумляться приходится, как, при скудости своей жизни, она находила чем наполнять шесть, восемь страниц большой почтовой бумаги. "Если я могу писать, неужели вам нечего рассказать", писала она сестрам. Она даже находила возможным шутить; хотя за этим смехом всегда блестят слезы, все равно, как когда она садилась петь за клавикорды, слезы пресекали ее голос. А из дому она получала жалобы. "Но если вы несчастны, отвечает она матери, то что же я?..."