О декабристах
Шрифт:
Сергей Григорьевич, хотя остался один, не скучал в Иркутске. "Иркутская публика" любила его; его навещали. Время проходило за разговорами и за "разговорцами", - так называются в Сибири кедровые орешки. Много имен проходит на страницах наших писем, всех не перечислишь ... Упомяну семьи двух губернаторов Зорина и Струве. У Зорина были две дочери, которые впоследствии вышли замуж, одна за члена Государственного Совета Стишинского, другая в Италии, за графа Антонэлли, племянника знаменитого кардинала, статс-секретаря Пия IX. Другой губернатор - Бернард Васильевич Струве, сын знаменитого астронома и отец известного писателя - публициста П. Б. Струве, тоже часто попадается в письмах. Он был одним из ближайших сотрудников
Н. Н. Муравьева. О годах своего пребывания в Сибири он написал весьма ценные,
Брат его Николай был моим товарищем по Петербургскому университету и умер консулом в Канаде... Очень близка была с Волконскими начальница института Мария Александровна Дорохова, впоследствии переведенная в Нижний Новгород; там, по пути в Москву, останавливалась, отдыхала, пила вкусный кофе {135} Мария Николаевна. Классная дама Екатерина Петровна Липранди, сестра севастопольского защитника, была очень дружна с Волконскими... Да всех не перечислишь. Сколько народу! И все это жило и волновалось, и все, на протяжении двадцати лет, проходит в наших письмах, все это знакомилось, женилось и выходило замуж, все это роднилось, ссорилось, расходилось и сходилось. И много любопытного бы можно рассказать, но как я уже сказал... ключ утерян...
Не важное, конечно, а все же жаль, что поглотило море забвенья. Разве важно, что Катя Клейменова на институтском балу была в розовом платье, что у смотрителя почт было много дочерей, и что сидение у единственного окна, выходившего на улицу, было расписано, и в днях и в часах соблюдалась очередь? Разве, важно, что архимандрит, настоятель монастыря, заподозрив, что богатая купчиха "душою Богу предана, а грешной плотию" ... предпочитает архимандриту его служку, в одно прекрасное воскресенье, после благовеста, бросил обедню служить, вернулся в свои покои и застал то самое, что подозревал? Конечно, не важно. Разве важно далее, что он накинулся на служку и прокусил ему ухо, а когда дело разгласилось, пошел к зубному, чтобы тот вырвал ему два зуба, дабы, если дело дойдет до суда, подорвать самое правдоподобие обвинения? И вся жизнь наша слагается из такого ничтожного, - это есть дым жизни; дрова сгорают, дым уходит. Жизнь оттого не теряет, конечно, что он ушел, но когда этот дым запечатлен в рассказе, когда к нему присоединяется запах того, кто о нем рассказывает, когда в нем преломляется отношение рассказчика, о, какая прелесть в этом дыме, как он перерождается в благоухание!
{136} Вот почему всегда буду памятью летать к моим утраченным заметкам и к заметкам Елены Сергеевны...
Сергей Григорьевич был один в Иркутске. Домашним хозяйством, за отсутствием Марии Николаевны, заведывала та самая Маша, которая приехала из Болтышки в Читу. Теперь она была Мария Матвеевна Мальнева, почтенный друг семейства. Она была вдова и имела сына Ивана Михайловича. Ваня Мальнев воспитывался в доме Волконских, а впоследствии, после выезда из Сибири, окончил курс в Горы-горецком земледельческом институте. Мария Матвеевна пережила княгиню и похоронена с нею под одной церковью. Вместе с Ваней Мальневым воспитывалось в доме Волконских двое сирот, два брата близнеца, Аркаша и Антоша (фамилии не помню). Они были столь похожи друг на дуга, что даже домашние не могли их распознать. Их одевали одинаково и выводили к гостям на отгадку: который Антоша, который Аркаша. В числе писем старожилов было у меня письмо от сына Аркаши; он писал: "Если я вышел в люди, то благодаря тому, что мой отец воспитывался в доме Вашего дедушки".
В спокойствии проходило Иркутское житье Сергея Григорьевича, наполняемое чтением, знакомыми, прогулками, писанием писем к жене в Москву, к сыну на Амур и чтением писем, от них получаемых. Впрочем, скажем здесь, чужие письма, когда о получении их Сергей Григорьевич извещал своих корреспондентов, он называл листками: "Твои листки, дорогой Миша, получил".
Его отец Григорий Семенович называл чужие письма начертаниями, грамотами, реляциями. Спокойно, невозмутимо текли дни, как течет река спокойно,
Волконские жили в собственном доме. Деревянный дом, перевезенный из Урика, стоял на высоком месте; из каждого окна открывался великолепный вид. В этом доме впоследствии было городское училище. Мой старичок корреспондент, секретарь Иркутской архивной комиссии (если не ошибаюсь, его фамилия была Каменев), известил меня в 1916 году, что состоялось постановление о признании дома историческим памятником. Переулок, в котором он стоит, назван Волконским. В училище был образ, им принадлежавший. Еще лет пятнадцать тому назад в некоторых домах Иркутска и Петровского завода можно было видеть стулья, картинки, чашки, оставшиеся от Волконских. В Троицкой церкви в Иркутске есть полоса для аналоя, вышитая Марией Николаевной. Внучка священника Громова, состоявшего при Петровском каземате, которого любили декабристы и высоко чтили, обещалась через одного сибиряка прислать мне мешочек, вышитый моей бабушкой... Теперь уже не жаль. Да и стоит ли вообще расходоваться на такое чувство, как сожаление?
Жизнь коротка и драгоценна, а сожаление - отверстие, через которое утекает живая вода. Русское "наплевать" пробка к этому отверстию.
Но при виде того, как погибло с такою любовью собранное, не скажу это русское слово, оно оскорбит не тех, конечно, кто уничтожил, а память тех, кому вещи принадлежали. Нет, не скажем "наплевать", а скажем "да будет стыдно!" Пусть не покажется странным, что такое значение придаю вещам. Ведь {138} вещи - продукт культуры, следовательно, понимание их есть признак культурности. Вещи в одно и тоже время и вместилище и источник культуры; являясь выразительницей прошлого, вещь в то же время оказывает воспитательное действие в настоящем. Вот почему придаю значение вещам, вот почему считаю, что кто не умеет их ценить, некультурен, и кто не только не бережет, но разрушает вещественные остатки прошлого, творит двойной грех, когда прикрывается культурой.
Не так давно один приезжий из Иркутска мне говорил, что живы в Урике тополя, посаженные княгиней Марией Николаевной. Я очень надеялся когда-нибудь увидеть трепет, услышать шелест их листов. Но побывать в Иркутске и дальше, в Чите, в Петровском заводе, уж не придется ... По фотографиям, по письмам прощаюсь с этими местами; с величественной Ангарой, с великолепным над рекою фасадом института, где наши так много проводили вечеров, обедали, слушали музыку, где Елена Сергеевна танцевала; в письмах так часто упоминается: вчера вечером были на Ангаре. Слышим прощальный звон знаменитого своим звуком иркутского соборного колокола ...
Прощаемся с прекрасным зданием генерал-губернаторского дома, откуда столько утешения излилось на изгнанников за последние восемь лет их пребывания, столько света на "край, слезам и скорби посвященный". Теперь, летом 1855 года, этот дом стоял пустой, - Муравьев уехал в Петербург представиться новому Императору. Молодого Волконского он послал в Монголию в видах третьей экспедиции на Амур с приказанием по выполнении поручения приехать с докладом к нему в Петербург. Таким образом он избег необходимости {139} испрашивать Высочайшее разрешение на приезд сына государственного преступника: Волконский приезжал по обязанности службы.
Когда он приехал, в Москве уже лихорадочно сердца бились надеждою. Никто ничего не знал и до самого дня коронации никто ничего не знал, но все уже ясно ощущали, что воздух дышит прощением. Письма из Москвы в Иркутск несли нужный благовест. И вот, может быть, самая великая минута жизни Сергея Григорьевича. Проводив сына, отъезжавшего в Россию, он все помыслы свои сосредоточил на их судьбе, не на своей. Теперь все трое - дочь, жена. и сын были вне Сибири; а у него одна только забота, чтобы их положение утратило тот характер исключительности, который являлся последствием его политической вины. Нестерпима была для него мысль, что дети и жена так долго из-за него испытывают ущерб в своем материальном и общественном положении. И в ответ на все благие вести из Москвы, он из Иркутска повторяет лишь одно: "Еще и еще раз - ничего для меня, прежде чем не будет сделано все для вас".