О дереве судят по плодам
Шрифт:
Пустыня… Скольким поколениям туркмен-скотоводов она давала жизнь, дарила радость и счастье, кормила, поила, обувала и одевала!.. Это были смелые люди, настоящие рыцари пустынных раздолий. Они и сейчас живут вдали от шумных селений и так же смелы и по-рыцарски благородны, как прежде. Правда, пустыня уже не та, и люди, конечно, уже не те.
Вот слегка покачиваясь, сидит напротив меня молодой, глазастый, с густым загаром на щеках, потомок древних скотоводов Сапармамед Аннамамедов, которого чаще называют не по имени, а просто — Гармыш. Он — ученый зоотехник. Сперва он закончил техникум, а потом заочно и сельскохозяйственный институт в Ашхабаде. Работает в глубинке. За сто пятьдесят километров от райцентра. И не грустит, не жалуется на скуку. С такой же верностью, как и его
Слушая Гармыша, я давно перестал замечать и крутые песчаные наносы, и кусты кандыма на них с косматыми, вскинутыми к небу, серо-зелеными ветвями. И то, как наша автомашина раз за разом ныряет в рыхлые лощины. О пути я вспоминал только тогда, когда, обессилев, машина глохла, задохнувшись на вязком подъеме. Тогда открывалась дверца кабины, из которой выходил злой, словно обуглившийся от жары, шофер Гельдымамед Тойджанов.
— Гармыш! — кричал он Сапармамеду.
— Иду, Четджан, иду! — отвечал ему зоотехник, спрыгивая на песок. Минут 10—15 они что-то делали с мотором… Сапармамед молчал. А шофер, обливаясь потом, сердито кого-то поругивал. Может, машину. А, может, меня.
Наконец, автомашина одолевала подъем и мы с Сапармамедом снова возвращались к беседе о совхозных делах.
— Да… Как ни велики Каракумы, а чабанам и здесь уже тесно, — говорил Сапармамед, глядя куда-то вдаль, поверх моей головы. — Вот судите сами. У нас в совхозе свыше шестидесяти тысяч овец. Много это или мало? Много! Сколько этим тысячам овец нужно пастбищ, колодцев для водопоя! И вот, наши чабаны в поисках привольных, богатых кормами угодий делают большие перекочевки, уходят вглубь пустыни. Даже вряд ли поверите — встречаются с пастухами из Куня-Ургенча, что на севере нашей республики. Что и говорить! Труд у них нелегкий. Да ведь без труда и меда не вкусишь. Хотя и говорится, что от одной овцы не получишь десять шкур, но по два приплода в год у нас получают многие чабаны. Потому что до тонкости дело свое знают. Правда, вознаграждение за свой труд они получают тоже немалое: до 70 с лишним ягнят на бригаду в качестве натуроплаты, да несколько тысяч рублей премиальных за сверхплановую продукцию. Думаю, и государство на нас не в обиде. По каракулю совхоз уже пятилетку выполнил и дал сверх плана двадцать шесть тысяч каракулевых шкурок. Выполнили мы пятилетку и по мясу. Теперь осталась одна шерсть. Но по шерсти тоже выполним. Совсем немного осталось… Ровным счетом — чепуха!
Слушая Сапармамеда, я заметил, что он все время говорит о совхозе в целом. Тогда я попросил его рассказать о своей ферме. Услышав мою просьбу, Сапармамед почему-то смутился. Мне подумалось о том, что, небось, дела на ферме не так уж хороши.
— О нашей ферме тоже можно рассказать, — поборов смущение, как-то нехотя произнес Сапармамед.--Да ведь вы подумаете, что я хвалюсь. Но раз просите — ладно, расскажу.
— У нас на ферме шестнадцать тысяч каракульских овец. В нынешнем году мы получили по сто сорок семь ягнят от каждой сотни. Такого результата, наверно, нет ни в одном хозяйстве Туркмении. Да ведь прошлым долго не проживешь! После того, как вышло решение Пленума ЦК КПСС, собрал я коммунистов нашей фермы в Бургун, и стали мы думать, советоваться, как еще выше поднять продуктивность овец. Долго сидели, долго толковали. Не один чайник чая осушили. И вот что записали в протокол партийного собрания. Увеличить средний вес овцы на один килограмм. А настриг шерсти — до четырех. Довести сохранность поголовья до девяноста девяти процентов. Вроде бы неплохо. Так ведь? — продолжал, все более воодушевляясь, Сапармамед. — Но Гоки Джанабаеву и этого показалось мало, он взял на себя свое, более высокое обязательство! Теперь слушайте, что было дальше… У Гоки есть соперник по соревнованию — коммунист Машад Аманиязов. Не желая ни в чем уступать ему, Машад взял точно такое же обязательство, как у Гоки.
Пока мы вели беседу, впереди показался четкий ровный строй серебристо-голубых опор высоковольтной линии. Увязая в горбатых барханах, он как бы двигался нам наперерез. Неожиданно мы подъехали к западному Узбою — древнему руслу Амударьи или одному
По узкому дорожному карнизу машина медленно спустилась в Узбой, и пошла вдоль кромки клонившихся к воде камышей. На нас дохнуло влажной прохладой реки, каким-то сладковатым и вместе с тем таинственным запахом прибрежных растений. Справа, высоко над нами, сбившись в стадо, стояли одичавшие ослы во главе с молодым вожаком, напряженно следившим за нами, И невесть откуда в этом стаде серых и белых ослов появился черный, как сажа, осленок. Единственный на весь табун! Прошло еще несколько минут, и мы въехали в поселок Ясхан, сверкавший белизной новеньких одноэтажных коттеджей, окруженных со всех сторон пустыней.
Машина завернула к одному из них. И тут же с его крыльца сошел молодой крепкий мужчина, отдаленно напоминавший лицом моего спутника.
— Здорово, Гармыш! — весело окрикнул он Сапармамеда, и я понял, что это и есть его брат Байрам — хозяин Ясханской подземной линзы пресной воды. Со своим коллективом Байрам обслуживает шестьдесят две скважины, пробуренные недалеко от поселка, и подает воду в город Небит-Даг.
После отдыха в Ясхане поехали дальше, и до Бургуна добрались лишь глубокой ночью. Устали смертельно. Бросив на землю кошмы, повалились на них и уснули, как убитые.
Проснулся я на заре. Огляделся. На гладком и ровном такыре, вдоль правого берега Узбоя, выстроились дома чабанов и возле каждого из них — туркменская юрта. В широком русле мертвой реки толстым слоем лежала соль. А ведь когда-то по ней катился мутный поток Амударьи.
Другой, восточный берег Узбоя был сплошь, завален голыми сыпучими барханами. Из-за них медленно поднималось солнце. На западе, приподнявшись над степью, круто обрывалось ровное плато.
Героя Социалистического Труда Гарли Коюнлиева, с которым я хотел встретиться, в Бургуне не было. Но меня заверили, что его кош находится недалеко и что через час, через два он должен появиться. Время ожидания мы коротали вместе с директором Бургунской восьмилетней школы Тойли Сарыевым, любителем истории и хранителем местных легенд.
Вот одна из них об урочище Бургун.
Это было давно-давно, еще в те времена, когда в Средней Азии свирепствовали орды Чингиз-хана. Тогда же, где-то на севере Туркмении жили четыре сестры из знатного туркменского рода. Спасаясь от кровавого нашествия монголов, сестры вместе со своими мужьями бежали на юг. Бургун-Биби — одна из четырех сестер — поселилась на Узбое, недалеко от того места, где находится сейчас усадьба четвертой совхозной фермы.
В те времена Узбой был руслом Амударьи и впадал в Каспий. Непроходимые джунгли росли по его берегам, и жило тут много народу. Об этих прежних поселениях ныне напоминают лишь старые заброшенные кладбища — мазары. Особенно много их в урочищах Чильмамед, Умюрли-Коч, Ибраим-Баба, Гёрмез-Чаге.
— В народной памяти, — продолжал Тойли Сарыевич, — сохранилось и такое событие, как пребывание в Закаспии посланца русского царя Петра, князя Бековича-Черкасского. Недалеко от нашего Бургуна, немного ниже по Узбою, есть пресное озеро Топьятан. Так вот по преданию, в том самом месте, с парусника Бековича упала медная пушка и там затонула. Отсюда и название местности — Топьятан, место, где лежит пушка.
…Примерно в полдень в дом, где мы сидели, вошел высокий стройный человек лет сорока. На его продолговатом лице выделялись рыжие усы и веселые, глубоко посаженные синие глаза. От всей ладной фигуры вошедшего на нас повеяло горячим зноем пустыни, запахом песка и солнца.
— А вот и Гарли Коюнлиев, — отодвигаясь и давая гостю место, произнес директор школы.
— Как здоровье, как дела? — спросил я его.
— Ай, ничего. Все хорошо. Только очень жарко. Овцам жарко. Даже ночью. Не отдыхают, бедные. Так и лезут на самый верх бархана — ветерка, прохлады ищут, — озабоченно ответил Гарли. Утомленный жарой и дорогой, он торопливо, с большим наслаждением, принялся за чай.
— Ну, какие еще у нас дела? — как бы размышляя вслух, произнес чабан. — Пасем… ухаживаем за скотом, чтобы не было падежа…