О годах забывая
Шрифт:
Огромные скаты самосвала в темноте казались больше, чем были на самом деле. Клокочущее рычание мотора раздавалось совсем рядом, когда Павлик перевалил Атахана, и тот, как мешок, покатился со склона в кювет.
Павлик едва успел выскользнуть из-под колес несущегося самосвала и побежал к дому.
Тяжело дыша, поднялся он по ступеням.
— Господи! А я-то встревожилась! Тебя же не было в спальне, — сокрушенно укоряла его Людмила Константиновна. — Весь в грязи, в пыли!
— Там человек лежит! Это он вас тогда… давно спрашивал.
— Где?!
И они побежали к кювету…
Виделось Атахану: он — пятилетний, умыт, причесан, лежит в постели. А молодая Людмила Константиновна (или это Наташа?) склонилась над ним… Сейчас обнимет его. Очнулся. Он — в постели. Седая Людмила Константиновна гладила его по голове. Атахан повел глазами. Он лежал в ее комнате. Исцарапанное знакомое лицо мелькнуло в дверях и скрылось. Словно детство Атахана взглянуло на него.
Детдом спал…
Людмила Константиновна прошла по комнатам, заметила пустую кровать Павлика и всплеснула руками.
Утром Атахан увидел около себя на стуле спящего Павлика. Голова его покоилась на плече, а правая рука сжимала компресс. Он, видимо, хотел поменять или смочить его в наполненном водой сосуде, рядом с его рукой, на тумбочке.
Почувствовав на себе взгляд, мальчик с аппетитом зевнул и проснулся. Смутился, обнаружив в руке сухое полотенце с вышитым красным фазаном, окунул его в воду, отжал и, положив на лоб Атахану, шепнул, как заговорщик:
— Не выдавайте меня Людмиле Константиновне. Надо мне смотаться, чтобы она не заметила.
В коридоре послышались шаги, и Атахан, знавший походку своей старой воспитательницы, скомандовал:
— Дуй!
Павлика и вправду будто ветром сдуло: шмыгнул в боковой коридор.
Атахан улыбнулся: Павлик чем-то напомнил ему Юльку.
IX
Юлька вошла в опустевшую палату Атахана, предварительно трижды постучав, как было у них условлено. Она держала в одной руке букет гладиолусов, переданных пограничником-шофером, а в другой — довольно неуклюже спеленатую куклу. Хозяйским движением, копируя жесты матери, Юлька поставила цветы в вазу, положила на стул куклу, поправила подушку.
— Ты почему здесь? — заглянула в изолятор Наташа. И душа ее всколыхнулась, охваченная тревожной надеждой.
Никто не знал, как забилось ее сердце, когда она увидела цветы в вазе и подумала, что Атахан вернулся. Она и сама не понимала, почему так прерывисто вдруг забилось сердце… А Юлька поправляла подушку в пустой, по-прежнему пустой палате.
— Ты почему здесь, Юля?
— Мама, почему его нет? Жалко, я ему мало картинок нарисовала. Ему скучно без них. А папы у него тоже нет… И мамы нет.
— Зачем ты цветы поставила?
— Чтобы все было так, как при нем. Мне кажется, что он здесь. — Она конспиративно понизила голос и оглянулась на дверь: не подслушивают ли, и живо распеленала куклу, обнажив продолговатый плоский сверток. — Это он подарил. — И она развернула подарок. Наташа зажмурилась, так ярко блеснул ей в глаза луч солнца, отраженный лезвием небольшого ножа. Особенно выделялась искусно сработанная рукоять — медведь. Юлька любовно оглаживала рукоятку. Наташа заволновалась, не порезалась бы Юлька, но, увидев, что нож совершенно тупой, немного успокоилась.
— Ну-ка, дай посмотрю. — Наташа взялась за рукоятку, подумала, что ее держал в руках Атахан, вспомнила сон и смущенно вернула нож Юльке. — Смотри, егоза, не потеряй. Положи его на тумбочку, пусть лежит там, доченька.
Перед окнами остановился военный газик, и из него выпрыгнул франтоватый, весь отутюженный офицер.
Наташа и Юлька выбежали на порог. Им навстречу, упруго ступая, чеканя строевой шаг, двигался офицер. Он щегольски щелкнул каблуками и вскинул к летной фуражке руку.
— Разрешите представиться! Гвардии старший лейтенант, летчик первого класса Игорь Ильич Иванов! — Он молниеносно опустил руку, вытянулся.
Наташа обняла брата.
— А это такая дочь? — Он поднял Юльку на руки.
— Отпустите, не маленькая! Нечего на руках держать! У меня нож есть, — не то пригрозила, не то похвалилась она.
— Какие мы самостоятельные! — Игорь опустил племянницу на землю, погладил по голове, но она отстранилась.
— Я же твой дядя, чего ты боишься?
— Я ничего не боюсь, я не хочу, и все.
— М-да, в маму, — резюмировал дядя.
Наташа ввела его в свою комнату, усадила. Поставила на плитку чайник. Достала печенье, сахар, дешевые конфеты.
Игорь увидел узкую кровать, рядом — детскую кроватку с тряпичной дорожкой возле нее. Простенький светлый шкаф. Столик, застланный блеклой клеенкой. Пронумерованные (значит, больничные) три стула и маленькую табуретку около тумбочки. На ней лежал рисунок, выполненный цветными карандашами. Два рисунка приколоты кнопками к стене. На одном — нож, рукоять в виде медведя, а на другом, судя по всему, фонтан нефти. Над рисунками — длинная книжная полка, рядом с детскими растрепанными книжками — обернутые в белую бумагу учебники. Медицинские, определил он, пробежав глазами по названиям, выведенным чернилами на корешках. И сбоку — томики стихов Блока, Заболоцкого и Шефнера. В учебниках, томиках стихов и в двух книгах «Войны и мира» густо белели закладки.
Он оторвался от книжной полки, поймав на себе изучающий взгляд Наташи.
— Отец и мать очень беспокоятся. Знаю твою теорию, подтверждаемую практикой: «Я справлюсь сама». Но все же, почему ты возвращала мне денежные переводы? Почему отказалась от помощи отца и матери?
— Когда отговаривали выходить замуж за Огаркова, я же сделала по-своему. Сама виновата, сама и расхлебываю. А потом, честно говоря, сколько можно тянуть из родных? Уже и дочь у меня, а я… как маленькая. Выходит, им легче? Или они моложе?