О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках
Шрифт:
Ох и разозлился я на Гриньку. Ругал его всеми, какие знал, ругательными словами.
Провалился бы ты, жердь, сквозь землю. Упал бы на твою кудрявую голову кирпич. Вот лежал бы ты, погибая от жажды — капли воды не подал.
Ругал, а сам бежал на реку. Приложить к обожженному месту ледышку. На реке ледоход. Там льду — хоть пруд пруди. Бежал и свету вольного не видел. Приложил ледышку — отпустило.
Осмотрелся.
На мостках, чуть в сторонке, Маринка с Нинкой белье полощут. Глядят на меня, улыбаются.
—
— Да нет. Жарко что-то.
А какое жарко. Небо в снеговых тучах. Ветер промозглый. Бр-р-р. Дрожь берет. Девчонки переглянулись.
У-у-у-у-у-у— загудело на реке позади меня. Я повернулся и онемел.
Посредине бушующей реки плыл на льдине, как Челюскин, Гринька.
Ну, это уже… я не знаю. Прокатиться в половодье на льдине, вот так перед девчонками. У меня даже губы задрожали от ревности.
А он плыл и, не обращая внимания на яростно бурлившую мутную воду вокруг льдины, декламировал: «Безумству храбрых поем мы песню».
Поравнявшись со мной, Гринька решил совсем меня уничтожить, крикнул:
— Санька! Рожденный ползать — летать не может. Я стиснул зубы, отвернулся.
— Ой! Ой! — завизжали девчонки.
Льдина, на которой плыл Гринька, зацепилась за потопленное в реке дерево, закружилась, закачалась, накренилась и вдруг разломилась на мелкие кусочки.
— Ма! — вскрикнул Гринька и, судорожно взмахнув руками, упал на спину. Упал навзничь и скрылся под водой. Вынырнул, но не плыл, а бессознательно барахтался, как слепой кутенок.
— Тонет! Тонет! — заголосили девчонки. И все.
Очнулся я, когда Гринька уже лежал на берегу. На голове у него кровоточила рана.
Маринка сидела верхом на Гринькином животе и вверх-вниз качала его руки.
Изо рта у Гриньки текла вода. Много воды.
Вдруг Гринька слабо вздохнул. Шевельнулись веки.
Живой. Я заплакал.
Не помню, когда и как я сбросил с себя пальто, не помню, как я оторвал мостки, на которых девчонки полоскали белье, не помню, как я плыл с ними, не помню, холодная или нет была вода, — ничего не помню.
После этого случая мы помирились с Гринькой. Мы вновь стали закадычными друзьями. О Маринке старались не говорить.
Ведьма Марфа
До конца учебного года оставалось всего-провсего каких-то несколько захудалых дней. Благодать. Настроение у нас было самое распрекрасное. Особенно у меня.
Стараясь вырасти и повзрослеть в Маринкиных глазах, я чуть-чуть не забрался в отличники. На последнем классном собрании меня так хвалили, что я едва не разревелся сам над собою: какой я хороший!
После собрания ко мне подошла Маринка и говорит!
— А ты, Санечка, сильный.
— А как же, — с гордостью ответил я.
Согнул в локте правую руку, поднатужил ее и, многозначительно пощупав мускулы, сказал:
— Попробуй. Каменные.
— Я не об этом, — улыбнулась Маринка, — силы воли у тебя много.
— Чего?
— Силы воли.
— А-а, — догадался я, — этой чепухи у меня хоть лопатой отгребай.
— Слушай. А ты умеешь пахать? С чего это ей взбрело?
— А на чем, на тракторе?
— Нет, — отмахнулась Маринка, — плугом на лошади.
— Хи. Сколь угодно.
— Санечка…
Маринка помедлила. Заботливо сняла с моего костюма ниточку.
— Вспаши, пожалуйста, бабушке Марфе усадьбу. Я насупился.
— Ну, пожалуйста, Санечка. Я тебя прошу.
— А лошадь кто даст?
Я задал этот вопрос в надежде, что Маринка откажется от своей просьбы. Ведь пахать-то я не умел. Я просто рисовался.
— Кто? — Маринка задумалась. Я уже торжествовал победу.
— Кто? — повторила Маринка, ласково улыбнулась. — Санечка, у тебя же отец бригадир. Ну хочешь, я его попрошу.
— Не надо.
— Ты, Санечка, умница.
Маринка побежала в раздевалку одевать пальто, обернулась, крикнула:
— Я тебе помогу. Я лошадь под уздцы буду водить.
Ох уж эти мне девчонки. Ох, хитрющий народ. «Ты, Санечка, умница».
Да я за такие слова не только Марфину усадьбу — всю землю вокруг деревни готов перепахать. «Ты, Санечка…» Вот придумала.
«Санечка…»
Я прислушался и замер от радости. Я…
— Уфф!
Словно в горячую воду нырнул. После обеда мы пахали. Пахали вчетвером.
Мы с Гринькой по очереди, как пьяные, мотались за плугом, а Маринка с Нинкой водили под уздцы лошадь.
Плуг плохо слушался наших рук. Он, когда начинаешь пахать, становится страшно вертлявым. Его из всех сил толкаешь в землю, а он выскакивает и скользит по поверхности. Вцепишься в него, аж руки посинеют от натуги, а он возьмет да качнется в сторону — и летишь вместе с ним, ковыряешь носом борозду. Вскочишь и улыбаешься, будто ничего и не случилось. А самому и обидно и стыдно до слез.
Пропотели мы с Гринькой — хоть рубахи выжимай.
Сели отдохнуть. Пить захотелось. Послали девчонок за водой.
— Сань, — загадочно шепнул Гринька и придвинулся ко мне, — а почему, ты думаешь, Маринка так печется о Марфе, а? Почему нас пахать заставила, а?
— Жалко ей старуху. У Марфы в войну мужа и двоих сыновей убили. Одна она. Тяжело ей.
Гринька усмехнулся.
— Нет, Сань, не поэтому.
— Почему же?
— А потому… Марфа нас к Маринке приворожила, а Маринка Марфе помогает. Понял?