О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках
Шрифт:
— Почему? — в один голос простонали мы с Гринькой.
— Грядки в огороде надо копать. Бабушке надо сажать огурцы.
— Можно и потом.
— У бабушки сестра заболела. Она завтра посадит и уйдет к ней в деревню Ключи. Может, надолго. Потом сажать будет поздно.
Маринка обвела взглядом бугор, вздохнула.
— Передайте Вере Петровне, что меня не будет.
Над лесом повис хилый серп луны. У ручья, чему-то радуясь, неистово насвистывал соловей. А
Невеселое гулянье было в этот день. И ночь была утомительно длинная.
Я это хорошо запомнил. Всю ночь я сидел на крыльце своего дома, всю ночь спорил с лягушками.
— Не ка-ка-ка-красивая, — долетал до меня их говор.
— Нет, красивая, — возражал я, — самая-самая.
— Не ха-ха-ха-харошая, — кричали лягушки.
— Иди-и-и спать! Иди-и-и спать! — сердито ухал филин.
— Не ха-ха-ха-харошая!
— Бре-е-ешут, — отозвалась во дворе наша старая овца.
— Ми-и-лая, — повторила за ней корова.
Захлопав крыльями, прокричал петух.
Ночная темнота тяжелела и оседала на пойменный луг густым белым туманом. Небо светлело.
Пора! Я сбросил с ног ботинки и бесшумно на цыпочках пробрался в чулан за лопатой.
В Маринкин огород я крался задворками. Изредка останавливался, прислушивался, приседал на корточки и внимательно озирался. Мне ужасно как не хотелось с кем-нибудь встречаться.
Завтра же вся деревня узнает, что я вскопал в Маринкином огороде грядки.
Пойдут разговоры. Посыплются насмешки. Сгоришь от стыда. А мальчишки… Им только дай повод. Все заборы измажут мелом. Это уж точно. Сам не раз кое-кого рисовал — знаю. У плетня Маринкиного огорода я последний раз огляделся — никого, прислушался — тишина. Только где-то в дальнем конце деревни спросонок лениво тявкала собака. Я облегченно вздохнул. Завернул за угол плетня и вдруг нос к носу столкнулся с Гринькой.
— Ты чегой-то? — испуганно вырвалось у меня.
— А ничего, Сань, так. Гуляю. Помолчали.
Я посмотрел на облезлые носки своих ботинок.
— Гуляешь, Гринь?
— Гуляю, Сань. Не спится. Душно. Да мухи дома здорово кусаются.
— Мухи?
— Ага.
— У нас тоже дюже кусачие. Иной раз так тяпнут, инда на постели привскочишь.
— Вот и у нас тоже, — обрадовался Гринька. — Сквозь одеяло и то кусают.
— Мухи, они такие.
Я снова поглядел на свои ботинки, сказал:
— Скоро солнышко взойдет.
— Не-е-о, Сань, не скоро. Поначалу пастух заиграет.
— Гринь!
— А?
— А пошто ты лопату и грабли с собой таскаешь? Мух отпугивать, да?
Гринька растерялся.
— Это… Знаешь… А ты сам-то зачем с лопатой?
— Як бабушке иду, раннюю картошку сажать.
— А я… А я… Меня вчера вечером Маринка просила гряды…
— Маринка… Гряды… Вчерась…
— Угу, Сань.
— Она же спать ушла.
— Она, Сань, не ушла. Она нарочно. А когда мы ушли, она пришла.
— А ты отколь знаешь?
— А мы, Сань, не совсем ушли. Ты, Сань, ушел, а я вернулся.
— Во-о-о-он что!
— Д-а-а-а, Сань. Мы с ней потом до-олго стояли возле крыльца. Ты на рыбалку-то пойдешь?
— Незнаю, — вяло ответил я, — далеко больно.
— А я обязательно, — радостно сказал Гринька и добавил: — Давай вместе вскопаем в Маринкином огороде грядки, а после к твоей бабушке пойдем.
— Нет. Копай один.
— Я отвернулся и зашагал в густые вишневые заросли.
— Сань! — окликнул меня Гринька и громко захохотал. Ты чего?! — настороженно полуобернулся я. У тебя же бабушка-то в позапрошлом году умерла.
Я не ответил. В конце деревни, тоскуя о чем-то, грустно заиграл рожок пастуха.
Подойдя к крыльцу своего дома, я бросил в угол к плетню лопату, вошел в коридор, снял со стены старую отцовскую телогрейку, расстелил ее на полу, лег на нее и заплакал. Утром меня разбудил отец.
— Сынок, вставай, в поход пора.
— Я не пойду, пап.
— Раздумал?
— Ноги болят, пап, что-то.
— Ну вот. А я тебе и котомку было с провизией припас.
Я съежился и молча повернулся на другой бок.
— Не пойдешь, значит?
Я замер. Горло сдавила сиротливая жалость к себе. В углу коридора белело ошкуренное удилище, припасенное для Маринки.
Второй раз я проснулся почти уже в полдень. Проснулся от того, что кто-то тихо ворошил мои волосы. Я улыбнулся. Приоткрыл один глаз — Маринка.
— Сань, я уезжаю.
— Куда?! — Я извернулся и мигом вскочил на колени.
— За мной папа приехал. Мы на юг уезжаем. Отдыхать.
…Край нашего деревенского поля. Сухая земля. Забытость.
Одиночество.
Маринкин отец догадливый. Попрощался и ушел немного вперед. Оставил нас одних.
Четверо нас — и неловкое молчание.
Мы с Гринькой босыми пальцами ног чертим на пыльной дороге нехитрые фигуры. Нинка стоит в сторонке.
— До свидания!