О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках
Шрифт:
— Лопухова! Что вы говорите? Причем здесь Палкин, причем «мстит»? Щепкин получает двойки, плохо ведет себя, а вы его защищаете.
— Я не знаю, Вера Петровна. Я помогу ему. Он исправится.
— Садитесь, и вы, Щепкин, садитесь. Я вызову в школу вашего отца.
Прыгай, Гринька. Ликуй. Ну… Чего же нос повесил? Досадил ты мне. Ох и досадил. Молодец!
Вплоть до самой весны мы с Маринкой готовили уроки вместе. И каждый день. Она аккуратная. И ни разу не поругались. И что интересно: ни мать, ни отец, ни учителя не смогли меня убедить учиться хорошо, а Маринка убедила. Силу она какую-то имеет. Скажет, и я без
Учителя не нарадуются. И все дивом дивятся: отколь у меня такая прыть взялась. Не догадываются — ну и пусть, раз они такие бестолковые. Главное, они поняли, что у меня голова по мякиной набита.
Прежде, когда я плохо знал урок, учитель не задумываясь ставил мне двойку — и шабаш, а теперь нет. Ежели я тяну ответ, будто санки, груженные не по силам, — дерну и встану, дерну и встану, — учитель не хлещет меня двойкой, словно ременным кнутом, а начинает подталкивать мои санки — помогает. Глядишь, мы вдвоем-то и вытянем до заветной троечки. И оба довольны. Только Маринка сердится. Она ужас не любит, когда я мямлю у доски. А, случись, двойку цапну — не глядит на меня и не разговаривает. Я боюсь этих двоек хуже, чем покойников, а получать их все же изредка получаю. Но это уже умышленно. Я ведь хитрый. Когда не будет у меня совсем ни одной двойки, Маринка отречется от меня. Скажет: ты теперь и один справишься — и не станет приходить к нам учить со мной уроки. А мама так привыкла к Маринке, так полюбила ее — сильнее, чем меня. Все вишневое варенье ей скормила.
И отец полюбил Маринку. Как-то он ездил в районный центр и купил мне костюм к весне, а Маринке купил материи на платье. Нарядной материи.
Маринка не брала, отказывалась.
— Ты что, — удивился отец, — поди не чужая.
Мы с Маринкой поглядели друг на друга и чего-то застыдились, опустили головы. Какие же мы родственники?
На другой день Маринка в намеченное время не пришла к нам.
Выучив уроки, я сидел у окна и жадно следил за дорогой, на которой редко-редко появлялись прохожие. И если шла девчонка — я, волнуясь, прилипал к оконному стеклу.
Она…
Старательно протирал стекло рукавом пиджака.
Нет, не она.
Стемнело.
На крыльце шаги. Скрипнули половицы.
Я выскочил в коридор. Включил свет. Торопливо выдернул в двери скобу-запор. Соседка. Тетя Даша.
Утром в школу я ушел раньше обычного. Хотелось поскорее встретиться с Маринкой, хотелось поговорить с ней. А когда Маринка пришла, я оробел. И чего это со мной случилось? Со всеми девчонками разговаривал, а к Маринке подойти стеснялся. Вот чудеса-то. Никогда со мной такого не бывало. Ведь только позавчера мы с Маринкой готовили вместе домашнее задание и я говорил с ней и не робел, а сейчас… меня будто подменили. Я не только говорить с Маринкой, а глядеть-то на нее открыто боялся. Смотрел украдкой. Смотрел, будто в чужой огород за огурцами лазил.
В перемены я, как все мальчишки, бегал по классу, по коридору, кричал и смеялся. Даже, пожалуй, слишком кричал и слишком смеялся, но это оттого, что мне было вовсе не весело.
Маринка сидела за своей партой какая-то хмурая, листала книгу и на меня не взглянула ни разу.
После уроков Маринка опять не пришла к нам готовить со мной домашнее задание.
Это меня совсем обескуражило.
Под вечер я отправился к Маринке сам. Шел и удивлялся.
Неделю назад я ходил к Маринке, ходил вот так же, ходил вот с этими же тетрадками, ходил — и хоть бы что, ходил с радостью, а сейчас шагал, как бык на бойню. Шел и упирался.
Маринка мыла пол. Дед сидел на табуретке у окна, читал газету. Бабушка лежала на печи.
Перешагнув порог, я сконфуженно прижался спиной к дверному косяку.
Маринка застыла посреди пола с тряпкой в руке. С тряпки капала вода. У Маринкиных ног образовалась лужица.
Дед выглянул из-за газеты, загадочно усмехнулся, сказал:
— Гости на гости — хозяину радости. Принимай, Марина, женихов, нешто растерялась?
— Конечно, дедушка, — натянуто засмеялась Маринка, скосила глаза в переднюю комнату, тихо сказала: «Проходи».
Я торопливо снял валенки, шапку, сбросил с себя пальто и уже метил повесить его на гвоздь, но не повесил, растерянно сник. На гвозде висело коричневое Гринькино пальто.
— Давай я повешу.
Маринка уронила тряпку и шагнула ко мне.
Я испуганно отдернул пальто в сторону.
— Не трожь!
— Обиделся, да?
— Не трожь, говорю.
Я сунул ноги в сапоги, нахлобучил шапку.
— Мариночка, — охнула на печи бабушка, — а ты бы в погреб спрыгнула. Мочеными яблоками попотчевай гостей-то.
— Я сейчас, бабушка.
Маринка проворно накинула на голову старенький пуховый платок.
— Подмыла бы, успеется.
— Я после, бабушка.
— Ну, ин как хошь.
— Постой, — шепнула мне Маринка и метнулась в кухню за чашкой.
Я вышел. Зло хлопнул дверью.
На крыльце Маринка догнала меня, взяла за рукав пальто.
— Санечка, ты что?
— Пусти. — Я резко взмахнул рукой.
— А вот не пущу.
— Пусти, сказал.
— Не пущу.
— Иди со своим Гринькой целуйся.
— Ой! — Маринка наклонилась, сделала вид, что умирает от смеха. — Придумал тоже.
— А что, не верно?
— Нисколечко.
— Зачем же он пришел?
— Узнать, что задали по русскому.
— А чего не ко мне, не к Сережке?
— Не знаю.
— Не знаешь. Любовь он крутить пришел.
— А тебе-то что?
— Встречаться мне с ним нет охоты.
— Вы поругались?
Я вынул из кармана последние Гринькины записки:
— На, почитай.
Записка первая: «Рыжий губан, откажись от Маринкиной помощи. Я видал: она вчера к тебе приходила. Чужим умом живешь. Покаешься. До самого темна сидели. Чаем ее подпаиваешь, варением подкармливаешь. Девчоночник. Четверки начал получать, пятерки. Ты мне за них кровью заплатишь. Твой враг Палкин».
— Откуда он узнал, что мы чай пили? — не отрываясь от записки, спросила Маринка.