О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только
Шрифт:
XI. Бойтесь любви: вовсе спятив, Лепин пошел куролесить, выкидывать коленца и, вы не поверите, так разбушевался, так взбрыкнул, что изменил ход мировой истории
Сам-то Лепин незаменим, без него Шустов, как без рук, списали с подсобного хозяйства фигуристую уборщицу, получила, как высокохудожественно выразился Шустов, по п.зде мешалкой. Общие работы корячатся Ирке, не позагораешь, упираться, рожками, все рожками, небо с овчинку, жареный петух во всю работает, клюет жареный петух, склевывает. Но это так, в густом воображении Лепина. Накатал Ирке ужасное письмо, вдохновенный псалом горя! затем заявился в кабинет Шустова. “И море, и Гомер все движется любовью”, как сказал поэт, а это значит, исчерпывающая потеря здорового инстинкта самосохранения, так необыкновенно сильно развитого у евреев (5-й Ташкентский), рыцарский подвиг! приступ бурного, из ряда вон, безумия, залетел даже не в пограничную область, столь любезную философам экзистенциалистам и писателям вроде Камю, а прямо-таки в запредельную запретку, окончательно и бесповоротно расписался в собственном безумии, для него объективный мир с этими жесткими, объективными законами перестал существовать, выход в безумие, когда человека невозможно образумить простым словом, запустил шалые речи, свидетельствующие о его бесспорном и полном безрассудстве, насел, навалился на Шустова, лил в уши истерику, загипнотизировал, околдовал его, и, представляете, не поверите (впрочем, да это всем и каждому известно: рыцарю и положено по закону жанра спасать принцессу от дракона)! Шустов спасовал, сделал то, что не должен был делать, возвратил Ирку на подсобное
И с этого момента и на какое-то время Лепин становится главным действующим лицом нашего ОЛПа, если на то пошло (не будем полностью отбрасывать мистико-магический план, абстрагироваться от него, но все в меру!) — чудотворцем, у нас стряслась прямо-таки фантасмагория. Еще раз повторимся и отметим, как это ни покажется странным, для Лепина лагерь, пока его здесь не накрыла любовь, был самый счастливый и самый грандиозный творческий период жизни, сгорел человек, весь сгорел из-за Ирки Семеновой, философа в юбке, которую она носила, как и другие, поверх ватных штанов, женщины его горяченной мечты, Дульцинеи Тобосской, в рыцарском рвении, как и рыцарь Печального образа, нарушил правила игры, ищет авантюры на хобот, свихнулся да и только; и все это из-за сладкогрудой красючки, забастовал не на шутку, сорвался, высокая болезнь, мучит, физиология свое требует, сосет душу, давит, словом, маячит, до потолка, насквозь прошит сухарь-гегельянец, абстрактный, зачерствевший в пустых, голых абстракциях, лукавый долго таился, дождался своего часа, беззастенчив, горячий шепот в ухо, дуй за природой! Прощай райская, спокойная жизнь на подсобном хозяйстве, прощай пряники, вылетел Лепин, допрыгался, погнали его, раба Божьего, на Лесозавод, общие работы, небо с овчинку, шумит, гудит родной завод, как улей, потогонная сортплощадка, где когда-то куковал Женька Васяев, лопух, недотепа, Лепин, разумеется, не таков, как Женя, да и срок-то у Лепина “детский”, всего пять лет, детский, кадетский, пленный, военный, самый здоровенный, пусть детский, пусть пять лет, но и их на параше не просидишь, в дистрофии сойдешь на нет, на говно изойдешь за месяц, усердно жаренный петух поработает, последний враг цепко душу ухватит и уже не отпустит, а еще репрессивная дурь зимы и всяческие ее выкрутасы, а еще оголтелые, злые, несправедливые ветры с Северо-Ледовитого океана, воет, ревет, страшные завывания, мороз по коже, глотка прездоровая, четкая артикуляция, не может быть ошибки: уе.ууууу! — “так звучало в пространстве… неотвязная злая нота… звук ли то был?.. Если то был звук, он был несомненно звук иного какого-то мира…” — “Петербург”, 1912, Андрей Белый, гениальное пророчество, о нас, о нашем лагере это! в тихую погоду видимость отличная, звук человеческого голоса на время какое-то на морозе вовсе шизофренически, нелепо, неестественно зависает, наденут на тебя деревянный бушлат, голову предусмотрительно ломиком прошибут, чтобы ты случаем не утек из лагеря; Но тут как раз умер Сталин: мистика! остается думать, да это прямо явствует, что ловкий, скользкий подлец случай на удивление и восторг благосклонен к Лепину, к божьему избраннику, рыцарю удачи и везения; вот что значит веление судьбы! он нужен истории!
1. Геркулесовы столбы
Наш-то Женька Васяев, тюха-матюха, Колупаев брат, очарованная душа, охламон, пыльным мешком из-за угла ударенный, вообще был уверен, что есть прямая мистическая связь между теми подвигами, которые выкинул Лепин и смертью Сталина, его всегда распирало от всякого рода сумасшедших, сумасбродных идей, и этот олух и остолоп, предрасположенный к мистическому, магическому восприятию событий, крутой, истовый, безнадежный, отпетый идеалист не только сам увидел апокалипсис в смерти Сталина, но и нас всех заразил своим безумием, приобщил к идее, заставил увидеть мир своими глазами (это в сущности были больные глаза), предрасположенными к тайне и магии, и у нас у всех вдребезги раскололось чувство незыблемости сего мира, незыблемости, вечности лагеря, колючей проволоки, вышек, а еще вчера казалось, что все это было, есть и будет, ныне и во веки венков, но тут вдруг, Лепин лег на курс подвигов, безграничная отвага, безумство, наломал же он дров, и мы увидели вокруг себя стопроцентный апокалипсис, как бы прозрели, теперь мы его воспринимали одновременно и как князя Мышкина, идиота, и как подлинного мессию (Исаия 53, 2: “нет в Нем ни вида, ни величия”), много странного случилось на ОЛПе, пошли всяческие непонятности, началось с того, что Лепин разошелся, разбушевался, пеной выплеснулся из внутренних берегов, перешел роковую черту, набросился на начальника ОЛПа гражданина Кошелева, погнал волну, а мы, прослышав обо всем таком, от удивления с верхних нар попадали, вот ведь до каких номеров и Геркулесовых столбов может довести любовь и толкнуть хотя и на благородные, но, по существу, на безумные глупости. А если к этому мы прибавим, что женский пол очень неблагодарен, не ценит Донкихотов; не ценят наших стараний и подвигов, а ведь для них, для них мы выкладываемся, из кожи лезем вон, творится всемирная история, все для них! а эта неблагодарная Ирка опять свое, да так раздраженно, несправедливо, так обидно: — Да пошел ты, идиот несчастный!
2. Пена дней
Тут, на общих, Лепину бы и крышка, кранты, полный п.здец, поработал бы жареный петух, ан — нет, все, закончилось наше, зэчье, удивление ничем, в рубашке родился Лепин, не поверите, загнулся, сыграл в ящик не он, Лепин, кому это предписано суровыми, неоспоримыми законами лагеря, кому БУР корячился, а Великий Ус, гром средь ясного неба (знаем, ведомо, слышали, все люди смертны! все когда-то там будем), завершилась, закруглилась грандиозная революционная эпоха, и это все произошло сразу же, моргнуть глазом не успели — и одновременно с событиями на нашем необыкновенном, диковинном ОЛПе! Что на это можно сказать? Первая мысль, банальная, которая сама лезет в голову, напрашивается, была какая-то мистико-магическая связь между Лепиным, перебирающим на подсобном хозяйстве пряники (точнее: нормирующим этот сложный, ответственный процесс), маленьким, подслеповатым евреем, головку которого оккупировала роскошногрудая Ирка (нет, нет! так просто из головы Ирку не выбросишь), и Сталиным, ей-ей, да что сие все это значит? вопрос вопросов! трудно уловить, найти другой смысл событий, которые творятся с такой энергией на наших глазах, кроме этого буквального, очевидного, банального! И в то же время символичного, очень символичного! От Лейбница салют вам! Пламенный Лейбниц, величайший ум всех времен и народов, что-то такое интересное писал о “предустановленной гармонии” и о “синхронном совпадении”, весьма муторная теория, нам она недоступна; это вроде получается, нет никаких закономерностей, одни синхронные совпадения, если мир устроен по Лейбницу, нет причинной или там магической связи, одни пресловутые совпадения, да как же так? Спускаясь с небес заумной, умозрительной философии на грешную на землю, скажем, отметим, напомним, да вы наверняка забыли, где вам помнить, а то и вовсе не знали, сразу после смерти великого вождя нас, зэков, амнистией огрели (ЖОПА — ждущий общей политической амнистии), на наши головы она рухнула, накрыла нас, ее тогда называли Ворошиловской, указ об амнистии подписал Ворошилов; под амнистию попал и ею раздавлен Лепин. Амнистия и ее посулы разрушили ощущение вечности лагеря, трещина в скале, лихорадило нас, муторно на душе, забрезжила, прозвездилась надежда, мы на грани нервных срывов, нервы натянуты, порой начинается их дикая пляска, как в поэме Маяковского “Облако в штанах”, пена дней!
Сталин умер, глянь, чудеса, врачей-отравителей выпустили, сам Берия выпустил, документ появился за его подписью, читаем, своим глазам не верим, такого в природе лагерей не было! прежние простые аксиомы утратили свою очевидность, бесспорность, силу, смолкли, стушевались, смутились, измена сначала прорастала робко и неуверенно, с оглядкой, но вот она захватила нас, цветет пышным, махровым цветом, разброд и шатания, мы противны сами себе, змея предательства вползла в наши сердца. А дальше пошло, поехало, началась порча, коррозия лагеря,
3. Бойтесь любви настоящей
Выдал я волнительную сагу о Лепине, про то, как он ударился в крутое, абсурдное отказничество, не пожелал выходить на свободу, многие считают, такого быть не может, вранье, говорят, вранье на вранье, потому что не может быть никогда! все мы знаем, что зэк только и мечтают о воле, вертится подлец на нарах, скорбит душа, кошки ее безжалостно скребут, нетерпение, считает, очень получается в разгоряченном, зацикленном, тусклом, смурном сознании, зима — лето, зима — лето, вот и времени бремя избыто, вот окончится срок приговора, я с проклятой тайгой распрощусь, чепуха остается, мучаются, мучаются, Эйнштейн летит очертя голову на сверхскоростном самолете в Токио, невыносима тирания однообразных дней, когда другие, вот счастливчики! в рубашке, падлы, родились! освобождаются, выскакивают из лагеря, нервотрепка, лихорадит, а тебе сидеть и сидеть, зависть мучит, гложет, может, ты никогда не выскочишь на волю, не лучшие времена в лагере, а когда лучшие? тоска грызет, когтит, царапает, какие нужны нервы, какое терпение, терпения нет! Шутка слишком затянулась, за что мы здесь? стоны и вздохи на нарах,
в Москву! в Москву!
прежние твердые, нерушимые догмы лагеря перестали как бы бытийствовать, рассыпались на глазах, как мумия, вынутая из саркофага, утратили былую объективность, стушевались, смолкли, вот когда подспудно началась фундаментальная переориентация сознания, идеологическая ссученность, кардинальный разрыв с идеями лагеря, со всем тем, чем жила 58-я эти годы, смена вех, измена самим себе, вчерашние единомышленники уже не ждут войны, прекратили ждать, одновременно, как по команде. Самое пора ловко слямзить, приголубить и приспособить к случаю блестящую метафору Андроникова, сказать, что в это паршивое, искариотившееся, бурнопарашное время, параш, хоть топор вешай, весь лагерь “был как отсиженная нога”, почитайте письма Л. Гумилева к Э. Герштейн, до чрезвычайности характерные письма, полны нетерпения, постыдной истерики; диагноз хворобы — нервное недомогание, приспичило. У Лепина все шиворот навыворот. Итак, для кого амнистия, счастье великое, долгожданное, а для кого, для Лепина, удар негожей судьбы с разбега в пах, звезданула я те дам, коленки подогнулись, обида страшная. Эрос, великий бог любви, великий бог деталей, учинил непотребный, оскорбительный шутовской хоровод и неприличный карнавал, Бахтин и конфуз сплошной ротой в ногу шагают, закидончики у нас, все идет не так, бойтесь любви, настоящей! бойтесь ее шквальной, ураганной мощи! крыша поехала, слетела, утрачено чувство реальности, естественное чувство самосохранения, безобразие и карнавальное неприличие сплошное, которым мы оскорблены, она нас унижает: мы, остающиеся в лагере, видим в этом одно карнавальное сумасбродство и непотребство, уродство, шухер, фокусы и гнусные художества Лепина, они на нас плохо действуют, угнетают, раздражают, выбивают из колеи, места себе не находим, обида ужасная, на судьбу-подлянку обижаемся, на Бога ропщем, как же так, ему, юродивому, чокнутому, фортуна во все лопатки давит, светит, во всю светит, а он! Ексель-моксель! Слов нет! Контуженный! Идиот! А старший надзиратель гражданин Корнейко — землитель, троглодит, образина, мурло, в плечах косая сажень, искусник и умелец, спуска никому не дает, да с нами и нельзя иначе, чуть слабина, мы начинаем наглеть, ой как наглеем, хамски! трагедия свободы, где шумок, а там, глядишь, настоящий, подлинный, с вакханалией кровавой бунт, — отбивший могучие кулачища о буйных, упрямых, неугомонных, несгибаемых, пышно упорных, настырных зэков, похоть рукоприкладства, икру мечет, с зычными, громовыми, патетическими завываниями рыщет по ОЛПу, громы симфонии Бетховена, глотка лужена, натренирована:
— Где этот ё.аный Лепин?
А его, прямо слово, идиота, дернуло играть в лагере в прятки, нет его нигде, хоть тресни, отсутствие всякого присутствия, не всякого, Лепина нет, не могут найти на нашем комендантским ОЛПе, а он заховался в уборной, таится, даже не очень таится, а просто так стоит в углу, особой психологии незаметно, глупость одна; в уборной замершие океаны мочи, простые, внятные, элементарные очевидности зэчьих зимних усилий, да иначе и быть не может, всегда так; но тут и новые благоухания. Да разве можно на ОЛПе спрятаться, да еще в уборной. А получается, что можно! Корнейка туда уже не раз заглядывал, смотрел во все глаза, но не заметил Лепина, и не потому, что Лепин так невзрачен, что прозрачен, а потому что тот как бы оказался под шапкой-невидимкой, бывает, бывает, смотришь на вещь, она перед глазами, а не видишь ее (С. Дали называл этот эффект “галлюцинацией навыворот”), советует народная мудрость в таком случае сказать, “черт поиграй да отдай”, и вещь тут же вынырнет из небытия. Корнейка так и поступил, вмиг из небытия возник Лепин!
Стой! Попался, непутевый! и уже, изловчившись, удача богатырская, шествуют, тащит к вахте Лепина, под мышкой тащит, вот она, прыг-скок, перед вами, далеко ходить не надо, уж этот нам Донкихот, в который раз!
Самая что ни на есть перед нами пограничная ситуация, экзистенциальная, только с точностью до наоборот, густо серьезно замешанная, непокорное, шебутное вредило, царица полей, пряник, одержим и неостуден, вошел в штопор, такой характер, из штопора выйти нет возможности, извивается, как рвотно-противный червяк, характер бесстрашный показывает, полуакробатический номер, эквилибристика, как щука, как полуцветной, бьется, как буйнопомешанный, верен самому себе, болтает тщедушными ногами, из хайлища злой пламень пышет, норовит укусить, издает при этом нечленораздельное, возмущенное, дурное мычание, оно перетекает в мерзкое, отвратительное волчье завывание, мороз по коже пробирает от этого завывания, дерет, сам маленький, легкий, пушинка, меньше, поди, жалких 50 кг, несуразно, нелепо голова свисает, шалтай-болтай, что, впрочем, естественно, согласуется с вечными законами равнодушной бессмысленной природы, тяжелая голова, непропорциональная по отношению к крошечному, миниатюрному туловищу, к хилым ногам, ужасно тяжелая, головастик, человек будущего, сверхчеловек, счастливая эволюционная попытка природы, неестественно громадная голова, бедовая, непокорная, всегда мятежная, буйная, бунтующая, революционная: еврейский гений!
Вот бы нам с вами на волю, упились бы ею, срока огромные, до — ой, не знаем когда, несть конца, сидеть и сидеть, пока рак свиснет, ненавистные, проклятые американцы, сладкая жизнь, да разве они развяжут большую войну, суки позорные! А одному сорту людишек жутко везет! Не нам, обида. А как же мы? Остается облизнуться, нет ответа. Чудным звоном заливается колокольчик, звенит и становится ветром разорванный в клочки воздух. А нам мужской неуемный первичный половой признак в грызло, чтобы голова не качалась! А не надо совершать преступлений, и вы не будете сидеть в лагере. Какой ты говорок! Сейчас словишь! Очень фраернулись, остается на одно неблагодарное занятие, перечитывать, штудировать текст указа об амнистии, может между строк обнаружится какой-то намек, какая-то надежда, уметь надо читать эпохальный документ!