О людях и нелюдях
Шрифт:
— Что ж, я еще лучше понимаю отца.
— Я его тоже понимал. До тех пор, пока он сам или его люди не пришли ко мне домой… Эта подлость натуры есть и у людей, и у оборотней. Оправдывать вора, пока он не залезет к тебе в карман. Или проявлять милосердие к убийце до тех пор, пока… Вот крылик ты держишь. Моему младшему было всего три. Старшей дочери — двенадцать. Ей ошейник надели, чтоб не перекинулась… Льнуше тоже… — Лунь помолчал. — Мы еще волчонка ждали, шестого.
— А ты где был? — слова стекали с языка медленно, с трудом, будто застывающий свинец.
— На дальнем хуторе, у больного. Лекарь я. Был. Не слишком распространенное занятие среди оборотней, но и мы хвораем. Большей частью теми же болезнями, что и люди, так что и ваших лечить приходилось.
Парень молчал. От услышанного ему стало дурно и снова захотелось умереть. Он привык считать оборотней грязными тварями, средоточием всех возможных пороков и зол, какими их представляли проповеди служителей Крылатой да скупые фразы отца и брата. Небогатый опыт общения с нелюдями лишь укреплял это мнение. Но рассказ Луня рисовал совсем другой образ. Нормальный, обыденный, ничуть не отличимый от образа любой крепкой человеческой семьи. Слышать подобные рассказы приходилось и раньше от воинов и селян, только пострадавшими в них всегда были люди. Истории эти становились дополнительным топливом в костре его ненависти. И ни на одно крохотное мгновение в голову не пришло, что то же самое могло случиться с оборотнями. Простыми, мирными, никого не трогавшими, жившими в любви и согласии, растившими детей.
Пакостный голосок нашептывал, что Лунь врет, что все это случилось с человеческой семьей, которую он же и загрыз, но одного взгляда на лицо седого нелюдя хватило, чтобы поверить окончательно и бесповоротно. Волк не сводил глаз с маленького деревянного крылика, который пленник сжимал в пальцах.
— Похоронил я их и ушел в горы, к Воинам Клыка. Очень хотел людей убивать. Даже представлял иногда, как загрызаю младенца в колыбели. Легче становилось. Не стояло перед глазами то, что я у себя дома застал, когда от больного вернулся. А потом, на первой же вылазке, понял, что не смогу. Ни в людском обличье, ни волком. Стоило жертву за горло взять, и я тут же начинал думать, что это ведь чей-то сын, чья-то дочь, жена, брат… Тогда и решил в вылазках больше не участвовать. Меня поначалу трусом называли, да я внимания не обращал…
— Но зачем ты обо мне заботишься?!
— Смерть твоей матери вспомнил, дурак старый. Представил, каково Соколиному было голову сына получить. И что еще предстоит, когда он о тебе узнает…
— Но он же убил твою семью!
— Если б твоя смерть воскресила Льнушу или кого-то из моих детей, я перегрыз бы тебе горло, не задумываясь. А иначе какой прок? Заставить князя страдать, как страдаю я? Так ему не лучше, особенно теперь. Знаю точно, — Лунь провел рукой по лицу, будто смахивал воспоминания, налипшие тонкой осенней паутинкой. — К тому же ты-то никого не убивал, разве что в честном бою. Я слышал, это твой первый поход был. Так? — Парень кивнул. — Тем более. А еще понравилось мне, как ты себя во дворе повел. Хотел ведь Когтя в колодец столкнуть, признавайся?
— Хотел… Побоялся, что сил не хватит утопить. А потом меня достали б и…
— Правильно мыслишь. Видать, все-таки не глуп. Жизнь — ценная штука, хоть местами и подлая. Поверь лекарю и старику. Не надо ею разбрасываться, ни своей, ни чужой. И ничего стыдного в желании жить нет до тех пор, пока не станешь платить чужими жизнями за свою. Или предложишь в обмен душу. А тухлятину пожрать незазорно. Жизнь тебя ею все равно накормит, а то и чем похуже, — усмехнулся Лунь.
Парень, к собственному удивлению, улыбнулся в ответ.
— Иди, поспи. Я пока поищу тебе обувку, потом разбужу и выведу отсюда. Э, да не благодари, — махнул рукой Лунь, заметив выражение лица пленника. — Крылик оставь. Может, хоть тебя охранит… — Волк помолчал, сын Соколиного, не отрываясь, смотрел на него. — Думается, не Крылатая наши семьи не сберегла, а Клыкастый погубил. Вошел в души тех, кто твою мать замучил, потом и князем завладел… Ко мне стучался, да я не пустил… И ты берегись, дрозд черный, — старый нелюдь встал из-за стола и, кивнув парню на лежанку, побрел к выходу. — Это ж надо, какой красивый пес получился… — донеслось до чутких ушей молодого оборотня.
Той же ночью Лунь вывел пленника из замка каким-то полузаваленным подземным ходом, известным, похоже, только ему. На поверхность они выбрались у заросшей дороги. Волк объяснил, как кратчайшим путем добраться до границы земель Соколиного.
— Ты к отцу не спеши. Неподходящее сейчас время для твоих известий. Пусть князь остынет, сообразит, что лучше живой сын-оборотень, чем никакого.
— А ты, Лунь? Неужели здесь останешься? Коготь тебя убьет, если дознается…
— Не дознается, я позаботился. Есть травки, которые след взять не дают. А Когтю скажу, что убил тебя, не сдержался. Настолько не сдержался, что и от тела ничего не осталось. Он поверит, ты ведь сын моего врага. Все поверят. Волки не зря в кухне не появлялись, давали мне возможность счеты свести. Несытька вон помогать прибежала, а сама не на тебя, а на суп накинулась, — о волчице оборотень говорил едва ли не ласково. — Коготь много о себе мнит, не ожидает, что кто-то может настолько его ослушаться. Поэтому и оставил тебя со мной. Порычит, конечно, вожак наш, побесится, может, куснет раз-другой, и успокоится. Да и волки меня в обиду не дадут. А мне все одно идти некуда. И за Несытькой уж привык приглядывать. Пропадает девчонка, от собственной ненависти задыхается.
— Ты так о ней говоришь, а она…
— Осуждать-то не спеши. Она у Воинов потому же, почему и я. Только убийство ей легко дается. Гляжу на нее иной раз и Крылатую благодарю, что меня от такого охранила. Вот так, дрозд. Ступай, пока меня не хватились.
По владениям отца он пробирался в зверином облике, ночами, таща узел с одеждой и драными сапогами в зубах. На его счастье, Кедровый кряж находился в приграничье, и скоро черный пес оказался на землях короны.
Государь Беркут не препятствовал Соколиному, самому сильному и влиятельному из подданных-дворян, изничтожать оборотней в пределах Северного княжества, но прибегать к жестким мерам в остальном Ладе не спешил. Дети Клыкастого (как и любой человек, которого заподозрили в принадлежности к этому племени) должны были беспрекословно подставлять стражникам, сыскарям, городским чиновникам и сельским старостам руку для проверки серебряным крыликом и отмечаться на специальных заставах, дабы власти знали об их перемещениях. Нарушившие закон оборотни карались строже, чем люди, но так было заведено испокон веков и воспринималось едва ли не как должное.