О нём
Шрифт:
— Боже, звучит удручающе.
— Это ужасно, что мне его жаль? — интересуется Одди. — Просто я знаю это чувство, когда тебе больно и кажется, что хорошо больше никогда не будет. Но однажды все изменится. Ты проснешься и почувствуешь, что боль потихоньку начнет стихать. По крайней мере, до тех пор, пока не познакомишься с девушкой — или парнем, — которая улыбнется тебе, и ты снова почувствуешь себя идиотом.
Все, о чем она говорит, кажется невозможным.
— Вся моя книга — о нем, — говорю я. — И Себастьян собирался мне помочь с редактурой, убрать себя и заменить на кого-то еще. Но главы я ему так и не отослал. Время, которое ушло на написание, мне
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
К сожалению, после разговора с Отем только кажется, что дела в порядке.
Если сейчас в моей жизни существует хоть какой-то порядок.
В среду Отем решила пойти в школу, но из-за случившегося напряжение между нами так никуда и не делось. Когда выходим из машины, и Одди отпускает шуточку насчет моей расстегнутой ширинки, мы оба стыдливо прячем взгляд, пока я неловкими движениями ее застегиваю. А когда идем по коридору и я по привычке обнимаю Отем за плечи, она инстинктивно застывает и только потом расслабляется. У нее это получилось настолько неестественно, что мне почти смешно. Один взгляд на лицо Одди — настороженное, полное надежды и желания наладить наши отношения, — и мне хочется крепко ее обнять, но в нас тут же врезаются бегущие по коридору ученики. Похоже, уйдет какое-то время, прежде чем мы запросто сможем позволить себе дружеский физический контакт.
Думаю, это потому, что несмотря на бесчисленные взаимные извинения, нами наконец принят этот факт: мы занимались сексом. Обычно мы многое обсуждаем друг с другом, и если бы речь шла о ком-то другом, я бы пожаловался Одди, что произошедшее изменило наши отношения. Но сейчас это по вполне очевидным причинам проблематично.
С мамой и папой поговорить тоже не могу, потому что не важно, как сильно они меня любят, — я совершил нечто такое, в результате чего стану в их глазах совсем другим. Родители знают только то, что я измучен расставанием с Себастьяном.
Мама с удвоенным рвением занялась поисками наклеек на бампер. За последнее время мне на подушку пришли послания от Моргана Фримена, Эллен Дедженерес и Теннесси Уильямса. Сколько бы ни подначивал маму по этому поводу, я не могу отрицать, что все это мне здорово помогает. Мне всегда дышится свободней, когда прихожу домой. И никогда не избегаю маминых объятий. Так что нам не обязательно что-то проговаривать вслух, чтобы мама знала, как я себя чувствую.
До выпускного времени остается все меньше, и это радует и страшит одновременно: я не могу дождаться, когда наконец уеду отсюда, но окончание семестра приближает день сдачи книги, а моя единственная стратегия состоит в том, чтобы показать Фудзите первые двадцать страниц, сказать, что остальное слишком личное, и надеяться на его понимание.
К страху добавляется еще и то, что мы с Отем сглупили и не подали документы в один университет. И в то время как меня приняли в UCLA, в Вашингтонский университет, университет Тафтса и Тулейнский, Отем готовы зачислить в Университет Юты, Йель, университет Райса, Северо-Западный и Орегонский. В итоге она поедет в Йель. А я в UCLA.
Я говорю себе снова и снова: «Отем уедет в Йель. А я в UCLA. Мы будем в разных концах страны».
Друг от друга мы с ней практически не отлипаем. Потому что еще несколько месяцев — и настанет пугающий миг расставания и последующей за ним боли. Внутри меня формируется пустота и еще ощущение, что я теряю не просто человека. Я теряю целую эпоху. Мысли слабака,
Вероятно, так оно и есть. Хотя нет, кое-что о жизни я знаю.
Знаю, что за прошедшие две недели мои чувства к Себастьяну не притупились. Знаю, что книга, которую я пишу, стала мне врагом и тяжкой рутиной. Она безжалостна и не имеет счастливого конца. Сейчас я понимаю, что был прав, думая, будто начать писать книгу легко. С этим может справиться абсолютно любой. А вот закончить ее практически нереально.
Отем предлагает изменить имена и локации, но я возражаю, что пробовал, и ничего толкового из этого не вышло. «Таненр» тому подтверждением. Тогда она делает новое предложение: мы можем или вместе, или по отдельности переписать книгу полностью. Одди считает, что можно отредактировать рукопись, не устроив Себастьяну аутинг. Но я в этом сомневаюсь.
Оглядываясь назад, я понимаю, что сюжет моей книги до смешного простой: унылая автобиография парня и достойная жалости история его влюбленности. У несчастливой любви миллион причин: расстояние, измена, задетое самолюбие, религия, деньги, болезнь. Чем моя история ценнее других?
По ощущениям она кажется очень важной.
В этом городе мне тяжело дышать — во многих смыслах.
Но голоса одного человека в толпе не слышно.
А когда парень влюбляется в сына епископа, здесь может и не быть какой-то особенной истории, которую непременно должны услышать другие.
***
За последние две недели Себастьян присутствовал на Семинаре всего раз. Фудзита сказал нам, что тот взял небольшой перерыв, чтобы закончить учебный год в университете, и вернется как раз к сдаче книг.
В последний день, когда я видел Себастьяна в классе, он сидел на первой парте рядом с Сабиной и Леви, просматривая их финальные главы. Прядь волос постоянно падала ему на глаза, и непроизвольным жестом он ее откидывал. Рубашка натянулась на спине, демонстрируя карту сокровищ — упругие мышцы и твердые кости, — и напоминая мне, как он выглядел обнаженным. Находиться с ним в одном помещении после нашего расставания было по-настоящему больно. И я поражался, каким образом у меня получалось ощущать почти физическую боль, когда ко мне никто даже не прикасался. В груди, в горле — саднило во всем теле.
Все это время Отем сидела рядом со мной, ссутулившись под грузом чувства вины, и пыталась слушать, как Фудзита рассказывал о техническом редактировании и форматировании текста. Время от времени она посматривала на Себастьяна, а потом на меня, взглядом спрашивая «Ты ему рассказал?»
Но Отем и сама знает ответ. Мне еще только предстоит разговор с Себастьяном, во время которого я все ему расскажу. Ну а пока мы с ним не обменивались ни смс, ни письмами, ни даже записками в папке с главами. Врать не буду: по ощущениям это сродни медленной смерти.
В детстве я видел один фильм, который, вероятно, не предназначался детям моего возраста, но одна сцена запомнилась так сильно, что заставляет содрогаться от страха, стоит ее вспомнить. В ней женщина шла по улице с ребенком, который, вырвавшись от нее, попал под машину. Не знаю, что по сюжету было потом, но в этом моменте мать закричала и попыталась пойти назад, чтобы отменить произошедшее. Она была такой безумной, такой измученной, что на какое-то мгновение ее разум раскололся надвое, и она решила, будто все может изменить.