О ней и о ней
Шрифт:
Ручку белую слоновой кости всю перемазал чернилами.
И хотя бы допрашивал - лекцию читает:
– Позоришь партию, которая тебя выкормила и воспитала. Мараешь престиж Чека, а это, между прочим, знаешь, как называется: подрыв авторитета коммунистической линии преобразования общества.
Рвет Срубов бороду. Зубы стискивает Глазами огненными, ненавидящими, Каца хватает. По жилам обида серной кислотой. Не выдержал - вскочил. И бородой на него:
– Понял, ты, дрянь, что я кровью служил Революции. Я всё отдал ей, и теперь лимон выжатый. И мне нужен сок. Понял, сок алкоголя, если крови не стало.
На мгновение Кац, ПредГубЧК, превратился в прежнего Ику, посмотрел на Срубова ласковыми большими глазами:
– Андрей, зачем ты сердишься? Я знаю, что ты хорошо служил ЕЙ. Но ведь ты не выдержал.
И оттого, что Кац боролся с Икой, от того, что это было больно, с болью сморщившись, сказал:
– Ну, поставь себя на моё место. Ну, скажи, что я должен делать, когда ты стал позорить Революцию, ронять ЕЁ достоинство?
Срубов махнул рукой - и по кабинету. Кости хрустят в коленях. Громко шуршат кожаные галифе. На Каца не смотрит - выше. Увидел...
... портрет Троцкого...
...усмехнулся:
– Нет значит больше белых сорочек...
На столе у Каца две кожаные фуражки.
Срубов с хитрой, ядовитой улыбкой к Кацу:
– Гражданин ПредГубЧеКа, я ещё не арестован? Разрешите мне выйти в клозет?
И не дождавшись ответа в дверь.
На столе остались две фуражки.
Сцена 104. Коридор ГубЧК. Интерьер. День. Лето.
Срубов по коридору почти бегом. Мимо дверей, мимо часовых на каждой лестнице. Мимо снующих сотрудников и редких посетителей.
Сцена 105. Кабинет Срубова. Павильон. День. Лето.
А Кац, опять из Ики ставший Кацем, ПредГубЧК, краснеет от стыда за минутную слабость. С силой крутит ручку телефона:
– Коменданта... Товарищ Седов? Товарищ Кац на проводе. Есть ли у нас свободная одиночка... спасибо.
Закуривает. Ждет Срубова. Садится поудобней и спокойно подписывает бумагу.
Постановление на арест Срубова.
Сцена 106. Улица у дома Срубова. Натура. День Лето.
Расталкивая прохожих Срубов налетел на дверь дома. Распластался на ней. Потом отпрянул, рванул ручку и ворвался в дверь двухэтажного деревянного дома.
Сцена 107. Квартира Срубова. Павильон. День. Лето.
Вдруг неожиданно, как несчастье черная непроницаемая стена заслонила дорогу. Обернулся отчаянно.
За спиной двойник. Хватает ртом воздух, как рыба и рожу корчит.
Страха перед двойником не было. Топор от печки сам прыгнул в руку.
И со всего маха двойника по лицу. Наискось от правого глаза к мочке левого уха. А двойник, дурак, еще в последнюю секунду захохотал. Трюмо с грохотом рассыпалось...
...по полу блестящими кусками.
Осталась голая стена с рамой от зеркала.
Срубов обернулся к стене, рычит:
– Напрасно пытаетесь поставить меня к стенке!
И топором по стене.
– Расстрелять меня не удаться!
Осыпалась штукатурка.
– Пусть думают, что я раздеваюсь, а я её сейчас топором и убегу!
Желтый бок бревна, щепки летят. Еще и еще щепки летят.
Сзади в дверях белое лицо матери.
– Андрюша! Андрюша!
Щепки летят.
Топор соскочил с топорища.
Срубов зубами, когтями грызет стенку.
Появился квартирант Сорокин, тянет его за плечи:
– Андрей Павлович, Андрей Палыч, что вы делаете?
Срубов обернулся. Пристально, по-чекистски, смотрит в глаза маленькому черноусому человеку. Гордо, с достоинством, поднял Срубов голову:
– Попрошу, во-первых, не фамильярничать, не прикасаться ко мне с грязными ручищами...
– Чистые у меня руки, Андрей Палыч, чистые...
Тянул его за плечи от стены Сорокин.
– У всех руки грязные, у всех!
Твердо ответил Срубов:
– Во-вторых, запомните - я коммунист и никаких христианских имен, различных там Андреев Блаженных и Василиев Первозванных... не признаю... Да... да... если вам угодно обращаться ко мне, то, пожалуйста. Мое имя - Лимон.
Сразу как-то осунулся, ослаб, и сел на порушенное трюмо:
– Угорел что ли?
Повернулся к квартиранту. Глаза его стали осмысленными:
– Товарищ Сорокин. На автомобиле бы покататься. А?
Сорокин захлопотал:
– Конечно, конечно, товарищ Лимон. Один секунд всё организуем.
И выскочил из комнаты.
Мать стоит рядом, гладит по голове и улыбается:
– Прокатись, Андрюша, прокатись, родной.
Сцена 108. Улицы города. День. Лето.
Ехали не на автомобиле, как того хотелось Срубову, а на протертой пролетке, да и ту тащила какая-то заморенная кляча. Срубов навалившись на Сорокина вещал:
– Сорокин, вы знаете: я ведь с механического завода. Рабочий. Двадцать четыре часа в сутки.
Сидеть было трудно. Срубов попытался прилечь, Закапризничал:
– Сорокин, кровать далеко? Я смертельно устал.
Сорокин сидел молча. Молча же, по медвежьему, сгреб Срубова за талию.
Из-за угла люди с оркестром, идут молча, с развернутым красным знаменем. Оркестр молчит. Слышен только резкий четкий стук множества ног в чеканно строю.