О ней и о ней
Шрифт:
А с папироской, рассердивший Срубова, не захотел поворачиваться спиной:
– Я прошу стрелять меня в лоб.
Срубов ему обрезал:
– Системы нарушать не могу - стреляем только в затылок. Приказываю - повернуться.
У голого офицера воля слабее - повернулся.
Увидел в двери массу дырочек. И вдруг та дырочка, которую он облюбовал, стала огромной дырой. Офицер легко прыгнул в нее и умер.
За ноги, веревками, оттащили их в загиб.
Чекисты крутили цигарки. Боже с осуждением сказал:
– Ефим, ты, как жаба, завсегда веньгаешься с ними.
Соломин тер пальцами под носом:
– А чё их дразнить и на них злобиться. Враг, он, когда не пойманный. А тато-ко - скотина бессловесная. Дома, когда по крестьянству приходилось побойку делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, погладишь: стой, Буренка, стой. Тожна она и стоит. А мне того и надо. Половчее потом-то ее резать.
После этой пятерки Срубов перестал различать лица, фигуры приговоренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, пар от крови и дыхания - дурманящий туман. Мелькали белые тела, корчились в предсмертных судорогах. Живые ползли на коленях, молили.
Срубов молчал, смотрел и курил.
Оттаскивали в сторону расстрелянных.
Присыпали кровь землей.
Ррр-ах-рр-ррр-ах!
Тащили.
– Имею ценные показания. Прекратите расстрел!
Трррраааахххх!
Тащили.
– Да здравствует государь император! Стреляй красная сволочь! Пострелял и вас, красножопые! Долой коммунис...
Тррраааххх!
Тащили.
– Господи помилуй. Невинно погибаю!
Трррааааххх!
Тащили.
– Умоляю: пощадите!
Тррраааххх!!!
Тащили.
Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящий мертвенно-бледные, устало расстегивающие полушубки, с рукавами, покрасневшими от крови.
Алексей Боже с белками глаз, воспаленными кровавым возбуждением лицом, забрызганном кровью, с желтыми зубами в красном оскале губ, в черной копоти усов.
Ефим Соломин с деловитостью, серьезный и невозмутимый, трущий под носом, сбрасывающий с усов и бороды кровяные запекшиеся сгустки, поправляющий разорванный козырек, оторвавшийся наполовину от зеленой фуражки с красной звездой.
Закадровый голос Срубова:
– Разве этой интересной ЕЙ - Революции - это ЕЙ необходимо только заставить одних убивать других, приказывать умирать другим. И только. И чекисты и я сам, Срубов, и приговоренные одинаково ничтожные пешки в большой игре Мировой Революции, маленькими винтиками в этом стихийном беге заводного механизма. На этом заводе уголь и пар - ЕЁ стихийная сила. Хозяйка здесь ОНА - Революция - жестокая и прекрасная.
Молодой красавец - гвардеец не хотел раздеваться. Кривив тонкие, аристократические губы, сказал:
– Я привык, чтобы меня раздевали холуи. Сам не буду.
Наум Непомнящий злобно ткнул его в грудь дулом нагана:
– Раздевайся, гад!
Офицер раздраженно:
– Давайте холуя!
Непомнящий и Худоногов схватили упрямого за ноги, свалили.
Рядом почти без чувств генерал Треухов. Хрипел, задыхался, в горле у него шипело, словно вода уходила в раскаленный песок. Его тоже пришлось раздевать.
Соломин плевался, отворачивался, когда стаскивал штаны с красными лампасами:
– Тьфу, не продохнешь. Белье-то како обгадил гад.
Гвардеец раздетый, стал, сложил руки на груди и не шагу. Заявил с гордостью:
– Не буду перед всякой мразью вертеться. Стреляй в грудь русского офицера:
Отхаркался Худоногову в глаза.
Худоногов, в бешенстве, сунул в губы офицеру ствол маузера и, ломая белую пластинку зубов, выстрелил.
Офицер упал навзничь, беспомощно дернув головой и махнув руками. В судорогах заиграло мраморное тело атлета.
Сцена 41. Воспоминания Срубова о лошади. Натура. День. Лето.
Могучий жеребец, путаясь в постромках, бился на улице с переломанной ногой. Мышцы судорогой играли на его белом, мраморном теле.
Сцена 42. Расстрельный подвал ЧК. Павильон. Ночь. Зима.
Худоногов рукавом стирал с лица плевок.
Срубов сказал Худоногову:
– Не нервничать!– и властно, раздраженно остальным: - Следующую пятерку. Живо! Распустили слюни.
В пятерке оказалось две женщины и прапорщик Скачков. Он так и не перерезал себе вены, уже голый, все держал, вертел в руке маленький осколок стекла.
Полногрудая, вислозадая дама с высокой прической дрожала, не хотела идти к “стенке”. Соломин взял её под руку:
– Не бойсь, дорогая моя. Не бойсь, красавица моя. Мы тебе нечё не сделаем. Вишь, туто-ка и друга баба.
Голая женщина уступила одетому мужчине. С дрожью в холеных ногах у щиколоток, ступала она по теплой слизи пола. Соломин вел её осторожно, с лицом озабоченным.
Другая - высокая блондинка. Распущенными волосами прикрылась до колен.
Глаза у неё СИНИЕ. Брови густые, темные. Она совсем детским голосом и немного заикаясь:
– Если бы вы знали, товарищи, жить как хочется. ЖИТЬ!
И синевой глубокой на всех льет.
Чекисты не поднимают револьверы. У каждого глаза - угли. И видят они только её...
... торчащий из распущенных волос сосок идеальной груди...
... пушистый лобок у схождения стройных развитых ног...