О ней и о ней
Шрифт:
Срубов поднимает свое счастливое лицо. ОНА, голая, повесив рубашку на локоть, на большой беременный живот поставила золоченую раму с портретом Маркса. А у Маркса глаза СИНИЕ-СИНИЕ и смотрит пристально Маркс на Срубова, и говорит Маркс детским голосочком Синеглазки:
– Жить, жить-то как хочется. (конец Мульт.)
А с улицы к окну липнет ледяная рожа, мороз ломит раму.
И за окном термометр падает до 47 Ремюэра.
В кабинете мутный рассвет. Срубов валяется с сапогами на диване, раскрыв рот в пьяном сне.
Сцена 50. Камера в подвале. Павильон. Зима.
В подвале №3 на полках, заменяющих нары головками сыра - головы арестованных, колбасами их рук и ног.
Между “колбасами” осторожно, воровато шмыгают рыжие и бурые жирные крысы с длинными белыми хвостами. Арестованные забылись чуткой дрожащей дремотой.
Чуткой дрожью усов... ноздрей...
...зорким блеском глаз крысы щупают воздух, безошибочно определяя уснувших наиболее крепко...
...грызут их обувь.
Подследственная Новодомская не спит. Однако она в такой прострации, что крысы отъедают не торопясь мех с её высоких тёплых калош.
А она не замечает, смотрит в пространство и что-то беззвучно шепчет синими губами.
Сцена 51. Расстрельный подвал. Павильон.
И крысы в подвале №1, где уже убраны трупы, с визгом, в драку, с писком, лижут, выгрызают из земляного пола человечью кровь.
И язычки их острые, маленькие, красные, жадные, как язычки огня.
И зубы у них острые, маленькие белые, крепче камня, крепче бетона.
И от стены бесстрастно взирают на это пиршество пробуравленными филенками пять прислоненных дверей.
Сцена 52. Улица перед ГубЧК. Натура. Режим. Зима.
И в сыром тумане мороза, в мути рассвета на белом трехэтажном доме красными пятнами вывеска - черным по красному написано:
ГУБЕРНСКАЯ
ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ КОМИССИЯ
(ГубЧК)
Над домом бархатное тяжелое , набухшее кровью знамя.
Брызжет по ветру кровавыми брызгами обтрепавшийся бахромы и кистей.
И сотрясая улицы везет чекистов с кладбища последний пустой серый грузовик в кроваво-черном поту крови и нефти.
Когда он, входя в белый проезд, топает тяжелыми стальными ногами каменный трехэтажный дом дрожит.
Ярче загорелась кровь флага, вывески и звезды на шапках часовых-китайцев.
Ярче кровавые язычки из подворотни, лижущие тротуар, дорогу и ноги прохожих.
Звуковой ряд:
– Говорят из ГубЧК. Немедленно сообщите...
– ГубЧК предлагает срочно под личную ответственность...
– В течении двадцати четырех часов предоставить...
– Сегодня же, по окончании занятий, дайте объяснение ГубЧК...
– ГубЧК требует...
Несутся голоса над крышами и телефонными проводами поверх этих крыш.
Сцена 53. Квартира Срубова. Павильон.
Руки прятали дрожь в тонких складках платья.
Полуопущенные ресницы закрывали беспокойный блеск глаз.
Но не могла скрыть Валентина тяжелого дыхания и лица в холодной пудре испуга.
На полу раскрытые чемоданы.
На кровати выглаженное белье четырехугольными стопочками.
Комод разинул пустые ящики. Замки на них ощерились плоскими зубами.
Валентина:
– Андрей, эти ночи, когда ты приходишь домой бледный, с запахом спирта, и на платье у тебя кровь... Нет, это ужасно. Я не могу.
Валентина не справилась с волнением. Голос её ломался:
Срубов показал на спящего ребенка:
– Тише.
Сел на подоконник, спиной к свету, на алом золоте стёкол размазалась черная тень лохматой головы и угловатых плеч.
Валентина:
– Андрюша... Когда-то такой близкий и понятный... А теперь вечно замкнутый в себе, вечно в маске... Чужой. Андрюша...
Сделала она движение в сторону мужа, но неуклюже, боком, опустилась на кровать.
Белую стенку белья свалила на пол.
Схватилась за железную спинку кровати. Голову опустила на руки:
– Нет, не могу. С тех пор, как ты стал служить в этом ужасном учреждении... я боюсь тебя.
Срубов не отозвался.
Валентина:
– У тебя огромная, прямо неограниченная власть, и ты... Мне стыдно, что я твоя жена...
Андрей торопливо вытащил серебряный портсигар. Мундштуком папиросы стукнул о крышку с силой. Раздраженно закурил:
– Ну, договаривай...
Валентина молчала. В стенных часах после каждого удара маятника хрипела пружина точно кто-то шел по деревянному тротуару, четко стуча каблуками здоровой ноги, а другую, больную, шаркая, приволакивал. Стекла в окнах стали серыми с желтым налетом. Комод, кровати, чемоданы и корзины оплыли темными опухолями. По углам нависли мягкие драпировки тканей. Комната утратила определенность своих линий, округлилась.
Андрей выдел только огненную точку своей папиросы:
– Молчишь? Ну, так я скажу. Тебе стыдно, что разная обывательская сволочь считает твоего мужа ПАЛАЧЕМ. Да?
Валентина вздрогнула. Голову подняла.
Увидела острый красный глаз папиросы.
Отвернулась.
Срубов, не потушив, бросил окурок.
Валентина закрыла лицо руками. Сказала сквозь пальцы:
– Не обыватели только... Коммунисты некоторые...
И с отчаянием, с усилием, последний довод: