О ней и о ней
Шрифт:
...синие до невозможности глаза...
Комендант жевал потухшую папироску, забыв отдать команду.
Неподвижно стояли пятеро с закопченными револьверами. Глаза у всех неотрывно на неё.
Стало тихо. Испарина капала с потолка и об пол разбивалась со стуком.
Запах крови будил в Срубове звериное, земляное. Закадровый голос Срубова:
– Зачем все это? Схватить, сжать эту синеглазую. Когтями, зубами впиться в неё. Захлебнуться в соленом угаре... Но ТА, которую я люблю - Революция, ОНА тоже здесь. Хотя какое бы то ни было противопоставление Революции и этой Синеглазой немыслимо, абсурдно!
Срубов решительно два шага вперед.
Из кармана вынул черный “браунинг” и выстрелил...
... прямо между темных дуг бровей, в белый лоб никелированную пулю.
Женщина всем телом осела вниз, вытянулась на полу.
На лбу, на русых волосах змейкой закрутились кровавые кораллы.
Срубов не опускал руки.
Полногрудая рядом свалилась без чувств.
Над ней нагнулся Соломин и тупой пулей нагана сорвал крышку черепа с пышной прической.
Срубов браунинг в карман, отошел назад.
В темном конце подвала трупы друг на друга лезли к потолку. Кровь от них в светлый конец ручейками.
Сцена 43. Видение Срубова №1. Павильон и мультипликация.
В дурманящем тумане все покраснело. Все, кроме трупов. Те - белые.
На потолке красные лампы.
Чекисты во всем красном. А в руках у них не револьверы - топоры.
Не трупы падают - березы белоствольные валятся. Упругие тела берёз. Упорно сопротивляется их жизнь.
Рубят их чекисты - они гнутся, трещат, долго не падают, а падая, хрустят со стоном. На земле дрожат умирающими сучьями.
Сбрасывают красные чекисты белые бревна в красную реку.
В реке вяжут плоты.
А сами рубят, рубят.
Искры огненные от ударов.
Окровавленными зубами пены грызет кирпичные берега красная река.
Вереницей плывут белоствольные плоты. Каждый из пяти бревен. На каждом пять чекистов.
С плота на плот перепрыгивает Срубов, распоряжается-командует.
А потом, когда ночь, измученная красной бессонницей, задрожала внутренней дрожью, кровавые волны реки зажглись ослепительным светом. Красная кровь вспыхнула ослепительной, сверкающей лавой. Земля колебалась. Извергаясь грохотал вулкан.
Сверкающей лавой затоплены дворы, затоплены улицы, затоплен город. Жгучая лава все льется и льется.
На недосягаемую высоту выброшен Срубов огненными волнами. Слепит глаза светлый сияющий простор за кромкой лавы.
Твердо, с поднятой головой, стоит Срубов в громе землетрясения, жадно вглядываясь в даль, срывает шапку с головы и, с порывом вытолкнув руку с шапкой вперед, кричит, перекрывая грохот вулкана:
– Да здравствует мировая Революция!!!
Сцена 44. Город. Натура. Ночь. Зима.
Бледной лихорадкой лихорадило луну. От лихорадки и от мороза дрожала луна мелкой дрожью. И дрожащей, прозрачно-искристой дымкой вокруг её дыхание. Над землей оно сгущалось облаками грязноватой ваты. На земле же дымилось парным молоком. Казалось город безмятежно спал.
Сцена 45. Двор ГубЧК. Натура. Ночь. Зима.
На дворе, в молоке тумана, горбились ярко-синие снежные сугробы. В синем снегу, лохмотьями нависшими на подоконники и свисавшие с крыш, посинели промерзшие трехэтажные многоглазые стены.
И в бледной лихорадке торопливости лица двоих в разных желтых полушубках, стоящих на грузовике, опускающих в черную глотку подвала петли веревок, ждущих с согнутыми спинами, и с вытянутыми вперед руками.
Подвал вдыхает и кашляет:
– Тащи-ти-и-и!
И выдохнутые, выплюнутые из дымящейся глотки мокротой, слюной тягуче кроваво сине-желтой, теплой, тянутся на верёвках трупы.
И как по мокроте, ходили по ним, топтали их, размазывали по грузовику.
Когда выше бортов начали горбатиться спины трупов, стынувшие и свисающие, как горбы сугробов, тогда брезентом серым как туман накрыли грузовик.
Сцена 46. Улица перед ГубЧК. Натура. Режим. Зима.
Грузовик стальными ногами топал и, глубоко увязая в синем снегу ломал спины сгорбившихся сугробов. В хрусте нежных костей, лязге железа, фыркающий одышки мотора, в кроваво-черном поту нефти и крови уходил грузовик за ворота.
Шел серый в сером тумане на кладбище, сотрясая улицы, дома.
К замерзшим стеклам припекались, плющились заспанные носы. В дрожи кроватей, в позвякивании посуды и окон, заспанные, загноившиеся глаза раскрылись от страха.
Заспанные вонючие рты шептали бессильно злобно, испуганно:
– Из Чека... Чека свой товар вывозит...
Сцена 47. Двор ГубЧК. Натура. Режим. Зима.
На дворе живыми, человечьими (при этом сильно уставшими) ногами ломали с хрустом синие сугробы Срубов, Соломин, Мудыня, Боже, Непомнящий, Худоногов, Моргунов, комендант и двое чекистов с лопатами и конвоиры, которым уже некого было конвоировать. Соломин шел со Срубовым рядом. Остальные сзади.
У Соломина кровь на правом рукаве шинели и на правой стороне груди. Кровь на правой щеке - в лунном свете как сажа. Говорил он голосом упавшим, но бодрым, как говорят люди, сделавшие большую, трудную, но важную и полезную работу:
– Кабы того высокого, красивого, в рот-то которого стреляли да спарить с синеглазой - ладный бы плод дали.
Срубов смотрел на него.
Соломин говорил спокойно, деловито разводил руками.
Срубов подумал (Закадровая речь):
– О ком это он? О людях что ли?
Срубов с усталыми глазами, заметил только, что у чекиста на левой руке связка крестиков, образков, ладанок. Спросил машинально:
– Зачем тебе их, Ефим?