О ней и о ней
Шрифт:
– Мама!
И тот, другой в зеркале, тоже беззвучно шевелит губами.
Сцена 70. Квартира Срубова. День. Зима.
Мать Срубова, бледная старуха, с черными глазами, в черном платье и черном платке в темной прихожей говорит сыну:
– Андрюша, Ика Кац расстрелял твоего папу, и ты сидишь с ним за одним столом?
Андрей ладонями рук ласково касался лица матери, шептал:
– Милая моя мамочка, мамулечка, об этом не надо говорить. Не надо думать. Дай нам еще по стакану кофе.
Поцеловал щеку и пошел в столовую.
В столовой Ика Кац чувствовал себя неудобно и потому постоянно говорил, позванивая ложечкой в стакане, внимательно разглядывая свою руку.
Красноватую, всю в рыжих волосах, в синих жилах, опуская рыжую кудрявую голову, наклоняясь над дымящимся кофе, вдыхал его запах - крепкий, резкий мешающийся с мягким запахом молока:
– Никак нельзя было не расстрелять. Старик твой организовал “Общество идейной борьбы с большевизмом” - ОИБ. Мечтал о таких ОИБах по всей России, хотел объединить в них распыленные силы интеллигенции, настроенной антисоветски. Во время следствия называл их оибистами...
Сцена 71. Расстрельный подвал в другом городе. Павильон. Ночь. Зима.
Перед расстрелом, раздеваясь в сырой духоте подвала, Павел Петрович Срубов говорил Кацу, руководившему расстрелом:
– Исаак, передайте Андрею, что я умер без злобы на него и на тебя. Я знаю, что люди способны ослепляться какой-либо идеей настолько, что перестают здраво мыслить, отличать черного от белого. Большевизм - это временное явление, припадок бешенства, в который сейчас впало большинство русского народа.
Голый чернобородый доктор наклонил голову набок в вороном серебре волос, снял очки в золотой оправе, отдал коменданту. Потер рука об руку и шагнул к Кацу:
– А теперь, Ика, позволь пожать твою руку.
И Кац не мог не подать руки доктору Срубову, глаза которого были как всегда ласковы, голос которого был, как всегда, бархатно-мягок:
– Желаю тебе скорейшего выздоровления. Поверь мне, как старому врачу, поверь, как верил гимназистом, когда я лечил тебя от скарлатины, что болезнь твоя, болезнь всего русского народа, безусловно излечима и, со временем, пройдет, исчезнет бесследно и навсегда. Навсегда, ибо в переболевшем организме вырабатывается достаточное количество антивещества. Прощай.
И доктор Срубов, боясь потерять самообладание, отвернулся и торопливо сгорбившись, подошел к стенке, где уже стояли четверо.
А член коллегии ГубЧК Исаак Кац, едва успел удержаться, от желания убежать из подвала, и, закусив губу с козлиной бородкой под Свердлова, с расширенными от ужаса глазами, поднял на вытянутой руке длинный маузер.
Зрачок глаза Каца сместился на зрачок дула пистолета.
Грянул выстрел.
Сцена 72. Квартира Срубова. Павильон. День. Зима.
Зрачок глаза Срубова принял в себя звук выстрела и проглотил его.
Кац говорил, но чувствовалось, что только из вежливости. Говорил, в лицо не поднимал от стакана.
Срубов медленно, не глядя, набивал трубку.
Кац:
– Расстрел Павла Петровича был необходим. И ты как коммунист-революционер должен согласиться с этим безропотно.
Срубов смотрел...
...на руку, которая расстреляла его отца, а сейчас спокойно короткими красными пальцами сжимала стакан с коричневой жидкостью.
И с улыбкой натянутой, фальшивой, с тяжелым усилием разжимая губы, Срубов сказал:
– Знаешь, Ика, когда один простодушный чекист на допросе спросил Колчака: Скольких и за что вы расстреляли? Колчак ответил: Мы с вами, господа, кажется люди взрослые... давайте поговорим о чем-нибудь серьезном. Понял?
Кац облегченно:
– Хорошо, не будем говорить.
Срубова передернуло от того, что Кац так быстро согласился с ним, что на его лице бритом, красном и мясистом, с крючковатым носом и козлиной рыжей бородкой, в его глазах зеленых, выпуклых было деревянное безразличие. И когда Кац замолчал, стал пить, громко глотая, водя поршнем кадыка.
Вошла мать с подносом на котором был кофейник, долила Кацу в стакан кофе, подошла к Срубову, но тот вежливо отмахнулся.
Кац грыз сдобный сухарик и пил кофе, как будто от этого зависело его душевное состояние.
Срубов молча смотрел на него. (Внутренний голос Срубова):
– Я твердо знаю, что каждый человек, а следовательно и мой отец - мясо, кости, кровь. Я знаю, что труп расстрелянного - мясо, кости, кровь. Но почему страх? Почему я стал бояться ходить в подвал? Почему я со страхом таращу глаза на руку Каца? Потому что свобода - это бесстрашие. Потому что я не свободен вполне. Свобода и власть после столетий рабства - штуки не легкие. Китаянке изуродованные ноги разбинтуй - на четвереньках наползается, пока научиться ходить. Дерзаний и замыслов у нас - Океан, а культяшки мешают. Упражняться тут, пожалуй, мало - переродиться надо!
Во время закадрового монолога Срубова, Кац закончил пить кофе и опять принялся говорить, но беззвучно и после окончания закадрового монолога Срубова он еще некоторое время открывает рот, как рыба, но потом его голос разрывает тишину, внезапно включаясь на середине фразы:
– ...что говорить, что плакать, что философствовать. Каждый из нас, пожалуй, может и хныкать. Но класс в целом неумолим, тверд и жесток. Класс в целом никогда не останавливается над трупом - перешагнет. И если мы рассиропимся с тобой, то и через нас перешагнут
Сцена 73. Камера в подвале. Павильон. Зима.
В камере дрожь коленок, щелканье зубов, тряска рук ста двенадцати человек.
1-й крестьянин соседу по нарам:
– Нет, брат, однако не помилуют. С оружием против шли. Не надейся.
2-й крестьянин, сосед по нарам:
– А как же было не идти, ежели мы этим оружием Колчака гнали, а они и того хуже - грабители клятые...
3-й крестьянин, по одежде еще солдат империалистической войны: