О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
Уезжая, Самарин поздравил и поблагодарил В<еликую> К<нягиню>, и она, счастливая, довольная, спешила разделить свою радость со мной. Она, как будто, сама выдержала трудный экзамен. Не нужно говорить, как я был рад. Теперь я мог быть спокоен, что нападки на меня кончатся. Так оно и было…
Я упомянул, как сильно и настойчиво противодействовал утверждению Устава о диакониссах в Синоде Распутин, явно и открыто ненавидевший Великую Княгиню Елизавету Федоровну — Настоятельницу Марфо-Мариинской Обители Милосердия. Великая Княгиня была открытым, деятельным его врагом. Все, что можно было сделать, чтобы удалить его или ослабить его влияние в Царской семье, делалось непрестанно. Она не задумывалась ни перед чем, чтобы достойно осветить эту темную личность. Поездки в Царское Село с этой целью были для Вел<икой> Кн<ягини> и болезненны и бесплодны. Последняя из них незадолго до убийства Григория была особенно тяжела по своим последствиям, и В<еликая> К<нягиня> вернулась из Петербурга в подавленном состоянии. Больная психически Императрица не только не пожелала выслушать свою старшую и когда-то любимую сестру, она потребовала, чтобы В<еликая> Кн<ягиня> больше не приезжала, так как она видеть ее «не желает»…
Вел<икую> Княгиню — одну из самых прекрасных женщин — не щадила и клевета. О ней, как и о всех Высочайших, было принято распускать были и небылицы. Такие приемы не были почтенны, но они достигали своей цели. Сами же оклеветанные были в таких случаях совершенно беспомощны.
Приведу лишь один случай, невероятно наивный, но умело пущенный в годы войны. Пользуясь тем, что Вел<икая> Кня<гиня> была по рождению немка,тысячеустная молва разнесла, что на Ордынке бывает с какими-то целями ее брат — Великий Герцог Гессенский. Видеться со своей сестрой Герцог приходил по потаенному подземному ходу, проведенному от места его жительства — в Нескучном. Как это ни было безумно нелепо, многие все же этому верили.
Обо всех таких случаях Вел<икая> Кн<ягиня> знала. Нечего говорить, как было ей больно, но она знала и то, что такова «завидная» доля людей с ее положением. Крест свой она пронесла терпеливо, с великим смирением через всю свою жизнь.
О себе Вел<икая> Кня<гиня> была самого скромного мнения. Она говорила, что роль свою в жизни, свои силы знает, их не преувеличивает, на крупное не претендует. Говорила, что «ум ее не создан для больших дел, но у нее есть сердце, и его она может и хочет отдать людям и отдать без остатка»… И действительно, имея большое, умное сердце, она была в жизни больше Марией, чем Марфой.
Лишь однажды мне пришлось видеть Вел<икую> Княгиню взволнованной, гневной. Наступали так называемые Овручские торжества. В присутствии Государя предстояло освящение древнего храма, реставрированного Щусевым [422] . На торжество должна была поехать и Вел<икая> Княгиня. Как-то она была в церкви, о чем-то говорила со мной, как явился прямо из Овруча Щусев. Стали говорить о предстоящих торжествах. Щусев осведомился, предполагает ли В<еликая> Княгиня быть на них. Она отвечала, что еще не решила. Она слышала, что наплыв паломников будет так велик, что не хватит для всех помещения. — «Ну, Ваше Высочество, Вы только скажите, — мы выгоним монахов из их келий и устроим Вас шикарно».Сказано это было с бесподобной хвастливой наивностью человека власть имущего…
422
В Овруче на Украине по проекту архитектора А. В. Щусева в 1908–1912 гг. была проведена образцовая для своего времени реставрация собора Святого Василия (XII в.) и построена обитель.
Но не успел наш Алексей Викторович и окончить своих слов, как щеки Великой Княгини стали алыми, глаза сверкнули. Она, постоянно сдержанная, ласковая, резко сказала, что если еще и колебалась, ехать или не ехать, то сейчас колебаний нет. В Овруче она не будет. Она не хочет, чтобы ради нее выгоняли кого-либо из келий, что комфорт она знает с детства, жизнь во дворцах знает… Говорила Вел<икая> Княгиня быстро, горячо, не переводя дух. — Она не смогла скрыть своего возмущения.
Щусев плохо понимал, почему Вел<икая> Кн<ягиня> так волнуется. Он что-то бормотал, он хотел только… Но гнев уже прошел. Разговор был кончен в обычных мягких тонах. В Овруч Великая Княгиня тогда не поехала…
Далее я редко буду возвращаться в своих воспоминаниях к Вел<икой> Кн<ягине> Елизавете Федоровне. О ней, быть может, кто-нибудь, кто знал ее лучше и больше меня, расскажет людям ярче и ценнее, чем пытался сделать я. Но пусть знают, что все хорошее, доброе, что будет когда-либо сказано об этой совершенно замечательной женщине моего времени — будет истинной правдой. И эту правду о ней знать людям надо…
После освящения пошли обычные будни. Заболела дочь. У меня на ноге появился нарыв. Сделали домашнюю операцию. Стало хуже. Еду к своему приятелю-хирургу в больницу, показываю ногу, думаю, что пропишет «мазь», а меня приглашают на операционный стол. Протестую. Барышни с кудряшками и без кудряшек, что окружают стол, удивлены. Побились, побились, да так домой и отправился. К вечеру стало хуже. Звоню к приятелю, просит приехать на дом. Приезжаем с женой. Посмотрел ногу, нашел положение серьезней, чем я думал. Едва не было заражения крови. Тут же нарыв вскрыл, ногу забинтовали и увезли меня домой. Долго возился с перевязками. Заболела младшая дочь воспалением легких, но однако и это миновало благополучно.
Настали Бородинские торжества [423] . Они проходили частью в Москве, частью на месте наполеоновских битв. К этому времени приехал в Москву Государь и вся Царская семья. К тому же времени приурочено было и открытие памятника Александру III и открытие Музея его имени.
Памятник вышел, как говорили, «ярко опекушинский». Верная мысль изобразить царя-самодержца на троне со всеми символами его власти оказалась не под силу старому, недаровитому Опекушину — автору довольно приличного памятника Пушкину в Москве и совсем неприличного Лермонтову в Пятигорске… Не спасли дела ни символика, ни посвящение на постаменте: «Благочестивейшему, самодержавнейшему великому Государю Императору Александру III» [424] .
423
Имеется в виду празднование 26 августа 1912 г. столетия битвы при Бородине.
424
Памятник Александру III работы А. М. Опекушина был поставлен в Москве в 1912 г. перед храмом Христа Спасителя (снесен после Октябрьской революции); опекушинский памятник А. С. Пушкину в Москве открыт в 1880 г., М. Ю. Лермонтову в Пятигорске — в 1889 г.
Состоялось и открытие Музея скульптуры, возникшего по инициативе проф<ессора> Цветаева и при деятельном содействии состоятельных москвичей [425] .
После этих торжеств Государь и обе Императрицы посетили Марфо-Мариинскую обитель и Церковь при ней. Высочайшие посещения растянулись на три дня.
В первый день была Императрица Мария Федоровна с В<еликими> Княгинями Ксенией и Ольгой Александровнами. Государыня, как всегда, была приветлива, ровна. Встреченная в трапезной церкви о<тцом> Митрофаном с крестом, провожаемая Вел<икой> Кн<ягиней>, она прошла в самый храм, где были ей представлены Щусев и я. Здороваясь со мной, Государыня, улыбаясь, заметила: «Мы старые знакомые».
425
См. коммент. к главе «Самообразование за границей. 1889».
Церковь, осмотренная подробно, произвела хорошее впечатление. После осмотра Государыне были представлены собравшиеся дамы, при этом моей жене сказано было несколько любезных слов за вышитые ею хоругви.
На другой день ожидали Государя с дочерьми. Путь до Обители был занят народом. В церкви собрались приглашенные. Колокольный звон возвестил, что Государь подъехал. На паперти он был встречен Настоятельницей, в трапезной о<тцом> Митрофаном в великолепных пасхальных облачениях с крестом, возле диакон со святой водой.
Государь появился в дверях с дочерьми. Они были в одинаковых светло-розовых туалетах. Со своей обычной манерой, поправляя на себе портупею шашки, Государь подошел к месту, где ожидал его о<тец> Митрофан, такой благообразный, радостный.
В кратком приветствии к Царю было вложено столько задушевной, трогательной заботы о нем. О<тец> Митрофан едва ли говорил 3–5 минут, но эти минуты были захватывающего напряжения. Что и как говорил о<тец> Митрофан ни в какой мере не было похоже на красноречие церковных витий, и мне почему-то вспомнилась в те же минуты… Дузе. Она могла бы вложить такую нежность, такое же проникновенное чувство, могла бы взволновать всех.