О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
День прошел быстро. Приезжали визитеры, был традиционный стол во весь зал, с закусками и питиями. Отец вернулся скоро. Ему было уже за семьдесят лет, и он делал визиты лишь немногим избранным.
Едва успели отдохнуть, как надо было готовиться к елке. Купили ее заранее, отличную, под самый потолок. Настал час украшать ее. В этом приняли участие не только мы — более молодые, но около внучки теперь объединились и дедушка с бабушкой. Работа кипела. Мое участие выразилось, помнится, главным образом, в том, что я перебил немало хрупких елочных украшений, чем приводил в отчаяние Олюшку и сестру. Так или иначе, к положенному часу все было готово.
Начали собираться гости, дети с их мамашами и тетушками. Приходили целыми семьями. Прежде других появились соседи — семья аптекаря Штехера. Появились Зосинька, Зиночка, Ниночка и прочие. Их начали раскупоривать, освобождать от платков, шуб, валенок… Пришли Белышевы. То и дело звонил звонок — гости все прибывали.
Когда вся эта живая, волнующаяся, шумная компания была налицо, зажгли елку, отворили двери в зал, и вся ватага, увидав великолепное зрелище, под звуки веселой музыки двинулась вперед. Насмотревшись, натанцевавшись, получив подарки, все поуспокоились, затихли…
А тем временем мы спешно готовили в соседней передней для всех неожиданное зрелище — нашу мистерию. В запертой на ключ передней оставались лишь мы с сестрой да действующие лица. Установив заднюю кулису с пещерой и яслями, на дне которых в соломе был поставлен фонарь, дававший иллюзию сияния от Младенца Иисуса, усадив Богоматерь — Олюшкину молоденькую няню, осмотрев все опытным глазом, дали звонок, другой, третий…
Двери в зал распахнулись, и очарованным зрителям представилось каким-то волшебным видением то, что они увидели в первый раз в жизни. И правда, что-то трогательное и поэтическое вышло из моей затеи. Все были очень довольны. Пришлось картину возобновлять несколько раз, затворяя и отворяя двери из передней в зал, где восторженные зрители уже не скрывали своих чувств.
Вот как прошел первый день Рождества 1892 года в Уфе, в купеческой семье Нестеровых. Маленькая внучка вдохнула новую жизнь в старый быт этой семьи.
Москва — Киев. 1892
Прошли праздники. Надо было собираться в Москву.
Картина кончена, уложена, и я, провожаемый самыми лучшими пожеланиями близких, простившись с моей Ольгой, выехал из Уфы.
В Москве устроился в большом номере Мамонтовской гостиницы. Развернул «Сергия», посмотрел его в раме, и снова сомнение стало закрадываться.
Первым картину увидел Виктор Михайлович Васнецов. Картина ему, видимо, понравилась, однако были и замечания. Что-то, помню, о глазах Сергия и об общем тоне пейзажа, недостаточно согласованном.
После Виктора Михайловича был Аполлинарий. Тот с большой откровенностью высказался в том смысле, что, хотя пейзаж на новой картине менее удачен, чем на «Варфоломее», фигуру Святого он ставит выше, чем в первой картине. Как Виктор, так и Аполлинарий находили, что пейзаж не доведен. Видя, что я упал духом, Аполлинарий сконфузился, начал путаться. В конце концов было решено, что я попытаюсь исправить недочеты, а если это мне не удастся, то картину я скатываю и на выставку не отправляю, сам еду в Киев, а будущим летом ее перепишу на новый холст.
На несколько дней я заперся в мастерской и работал с огромным увлечением. Казалось, что замечания Васнецовых были учтены. Глаза Святого переписаны. Пейзаж приведен в общий тон. Мотив стал тоньше. Картина, что называется, «запела»… Я стал успокаиваться.
Был Архипов, щедрый на похвалы, которым мало кто придавал значение. Я ждал Левитана, более искреннего и прямодушного. Пришел и он. Картина привела его в восторг. Он переоценил ее стоимость, наговорил мне кучу приятных вещей, тем более опасных, что говорил от души, любя меня. Он советовал послать «Сергия» в Париж, в Салон. К вечеру раззвонил о картине по всей художественной Москве.
На другой день были Остроухов, Морозов и еще не помню кто. Меня не было дома, я решил отдохнуть, погулять.
В следующие дни тоже был народ, картину хвалили, и я воспрянул духом. Был Кигн (писатель Дедлов), талантливый, умный, молчаливый человек, гораздо позднее худо кончивший: его убили где-то во время случайного спора. Кигну картина сильно понравилась. Он, помню, нашел в ней «тихую нежность» [174] .
Я ждал Павла Михайловича. Он все не ехал.
174
В. Дедлов (псевдоним Владимира Людвиговича Кигна) высоко ценил творчество Нестерова. В статье «Собор св. Владимира в Киеве и его деятели» (Книжки недели, 1896, сентябрь) он подробно и доброжелательно анализирует работы Нестерова во Владимирском соборе.
Вторично был Остроухов, но ему картина не понравилась. Замечания его были дельны, и потому опять начались мои сомнения.
Наконец приехал и Третьяков. Долго сидел, говорил мало и уехал ни с чем. И у меня тогда почему-то составилось убеждение, что Павел Михайлович был предварен уже Остроумовым и приехал к картине предубежденный.
С тех пор в лице Остроумова я стал иметь тайного и явного недоброжелателя. Это его отношение ко мне осталось на всю мою художественную жизнь. Много тяжелых минут я пережил благодаря «Семенычу», как его тогда звали среди художников. И то сказать, в продолжение сорока лет я со своей стороны ничего не сделал, чтобы заслужить расположение этого богатого самодура, любившего, чтобы перед ним, перед его «боткинскими» миллионами художники и нехудожники преклонялись [175] . Этого он не дождался от меня, хотя и обошлось мне это дорого. Нас не примирила и революция, сделавшая обоих нищими.
175
И. С. Остроухов был женат на Надежде Петровне Боткиной, дочери П. П. Боткина, главы чаеторговой компании «Петр Боткин и сыновья». Отзыв Нестерова об Остроухове, несомненно, пристрастен. Последний отнюдь не стремился к тому, чтобы «перед его боткинскими миллионами художники и нехудожники преклонялись», а считал себя — и действительно был — большим авторитетом в вопросах художественного качества живописных произведений. Несмотря на известную неприязнь Нестеров ценил Остроухова как живописца. Поздравляя Остроухова с сорокалетием художественной деятельности, Нестеров пишет: «Приветствую Вас как автора прекрасных „Весны“ и „Сиверко“, украшающих сейчас Третьяковскую галерею» (Письма, с. 307).
То, что Павел Михайлович не заинтересовался картиной, заставило меня сильно призадуматься. Я повез ее в Петербург без уверенности в успехе, и, действительно, осмотрев новый состав выставки, а также помещение для нее, я недолго колебался и, не взяв ящика с картиной с вокзала, отправил его обратно в Москву [176] . Сам я остался до открытия выставки, после чего проехал в Киев, где меня ждали, где пора было начинать писать образа для иконостасов.
176
Новый вариант картины «Юность преп. Сергия», над которым Нестеров работал летом 1892 г., был экспонирован на XXI передвижной выставке в 1893 г.
Там, в соборе, работы кипели. Был поставлен главный иконостас по рисункам Прахова. Иконостас был мраморный с мозаическим фризом. Васнецов кончал потолок на тему: «Единородный Сыне и Слове Божий». Божественная трагедия — Бог Отец отдает Сына Своего на распятие за грехи мира. Силы небесные в смятении — стало солнце, померкли звезды…
Наступила весна. Мы с Васнецовым любили ходить на Владимирскую горку и там, сидя на скамеечке у памятника, мечтали о многом… Уносились мысленно в Москву, где у него оставалась семья. Перед нами расстилалось Заднепровье, заливные луга, там, за далекими холмами нам чудилась родимая Москва. Как тогда мы любили ее!