О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
В конце января я показал Васнецову свое «Рождество». Он очень хвалил меня, особенно фигуру Богоматери и общий тон картины, настроение Рождественской ночи.
Прахов в те дни был в Петербурге, хлопотал о новых ассигнованиях на Собор. Необходимо было добиться средств на каменную лестницу на хоры, вместо деревянной, иначе, как тогда говорил Васнецов, «князь-то Владимир в лаптях будет ходить». Фотографии с васнецовских вещей и с моего картона «Рождество», посланные в Питер, должны были помочь Прахову в его хлопотах.
В каждый праздник Виктор Михайлович заходил за мной, и мы шли к обедне в Софийский собор, в древний восьмисотлетний Собор, еще не утративший своего первоначального вида. Прекрасные мозаики времен Ярослава Мудрого напоминали мне Венецию, Св. Марка, Рим, Санта Мариа Маджоре, Латеран и базилики, виденные мною в Италии, где создание мозаик когда-то было великой потребностью, где они вызвали к жизни, к творчеству столько неведомых, но славных художников, зодчих.
В Софийском соборе в те годы были часты парадные архиерейские службы. Митрополитом киевским был умный, просвещенный Платон. Он жил тогда не в Лавре, как его преемники, а тут же против Софийского собора, в старинном, времен гетманов, так называемом митрополичьем доме и часто служил в старой Софии.
В те времена был в полной славе своей хор Калишевского [168] , а в этом прекрасном хоре дивный мальчик, по словам Васнецова, похожий на моего Варфоломея, только с темными волосами, Гриша Черничук, с изумительным по красоте тембра голосом (дискантом), таким задушевным, глубоко трогательным и трагичным.
Потом я слышал много прекрасных голосов женских, мужских и детских, были среди них и феномены, как Мазини, Зембрих, и лишь два итальянских голоса остались в моей памяти, как равные Грише по красоте тембра и по особому, глубокому чувству. Первый — это был голос (разговорный) Элеоноры Дузэ, второй — сопрано кастрата, слышанный мной в соборе Петра в Риме в день Петра и Павла, когда там пела знаменитая Сикстинская капелла в полном составе.
168
Я. С. Калишевский, известный украинский хормейстер, с 1883 по 1920 г. регент знаменитого хора Софийского собора, выступавшего и в концертных залах Киева.
Гриша продержался в хоре Калишевского года три-четыре. Потом голос спал, Гриша вырос и, говорят, спился. В те дни не только весь Киев знал и любил Гришу, но им заслушивался, проездом через Киев в давыдовскую Каменку, Чайковский. И мы тогда часто видали Петра Ильича недалеко от себя в Софийском соборе упивавшимся дивным голосом Гриши.
А что бывало во время великопостных духовных концертов, даваемых в те годы талантливым, хотя и звероподобным Калишевским в Купеческом собрании, переполненном тогда свыше меры! Бывало, мы с Васнецовым задолго запасались билетами на такой концерт, заранее предвкушая удовольствие от него. Такие концерты Калишевского были нашими праздниками…
Приведу здесь свои впечатления, выписав их целиком из письма того времени к отцу моему в Уфу [169] :
«Прошлое воскресенье я с Виктором Михайловичем был в концерте хора Калишевского, состоявшего из произведений старых мастеров XVI, XVII и XVIII веков, а также произведений нашего столетия. В программе стояли композиторы — итальянцы: Орландо Лассо, Антонио Лотти, Перголезе, Керубини, также наш Бортнянский, Турчанинов, Архангельский и киевский композитор-критик Чегопит.
Программа для непосвященных трудная, но чудное исполнение, и в особенности Гриша, поясняли многое непонятное. Вызовам не было конца, особенно много их выпало на долю Гриши. Он, по настоянию публики, спел дуэт вместе с очень хорошим контральто. И те, что хотели уходить (это был конец концертной программы), — все остались, а некоторые вернулись из раздевальни. Зал трясся от аплодисментов. Когда же Гриша, уже усталый, запел под аккомпанемент Калишевского на фисгармонии соло свой лучший номер — „Предвечный и необходимый“ — наступила немая тишина. У многих, не только женщин, но и у мужчин неудержимо катились слезы из глаз. Я же совсем потерял голову…
Не часто приходится испытывать такие минуты, когда люди под впечатлением искусства становятся лучше, добрее. В данном случае все мы переживали такое чувство. Вызвал его в нас мальчик лет двенадцати, маленький, бледный, на вид такой покойный, быть может гордый лишь сознанием своего чудного дара.
Гриша кончил, замерли последние звуки его голоса. Гул рукоплесканий принимает он просто, с достоинством. А толпа уже не владеет собой: она, как обезумевшая, кинулась на тихого мальчика, схватывает его на руки и над головами бурно несет через весь огромный зал к выходу…
Приехав домой мы долго засиделись. Поздно разошлись, наговорившись и напившись досыта».
169
Письмо Нестерова от 12 марта 1893 г. адресовано сестре, а не отцу. В воспоминаниях Нестеров пересказывает письмо близко к тексту. То же относится к текстам других писем Нестерова, которые он приводит. Здесь речь идет о Грише Черничуке.
Еще помню. Умер всеми любимый мудрый старец митрополит Киевский Платон. В сороковой день в Софийском соборе была заупокойная обедня, после нее торжественная панихида. Служил сонм архиереев. Пел в полном составе хор Калишевского. Народа было множество. Полный собор. Началась панихида.
Дивные звуки печальных песнопений полились под сводами древней Софии. Стихия скорби носилась в воздухе, и вот, в этой-то стихии печали отделился один голос, голос как бы обреченной, божественной красоты, неземного чувства. Он одиноко несся среди великого молчания земли. Невыразимое отчаяние слышалось в этом гармоническом стенании. Душа покидала бренное тело, земную юдоль свою. Она дальше и дальше уносилась от земной своей обители. Душа витала где-то в иных мирах… Звуки становились все тише, тише, тише… Они были едва слышны, они почти замолкли. Последние, едва уловимые и уже победные, радостные — исчезли у врат Рая… Безмолвие, тишина. Глубокое молчание пронеслось по древней Софии… Дивная музыкальная поэма. Бледный, задумчивый мальчик вдохнул в нее такую скорбную жизнь…
Потом, много спустя, говорили, что Гриша под талантливым руководством Калишевского проделал свое чудо так: участвуя вместе с хором вначале, он, отделившись в известный момент от него, тихо, едва ступая, брел теперь один по извилинам древних хор Собора и все пел, пел тише, тише, пока не исчез вовсе в алтаре левого придела старой Софии.
Весной того же 1891 года впервые явилась у меня и у моих стариков мысль взять мою дочь из Питера в Уфу. Началась по этому поводу переписка, но так как прямого повода к сему не было, то дело пришлось отложить до более подходящего времени. Его недолго пришлось ждать…
Между тем подошла пора сдавать комитету и «Рождество», и «Воскресение» вместе. Работы мои понравились, были приняты с небольшими замечаниями.
Прахов еще раньше заговаривал со мной о двух иконостасах на хорах (там, где были написаны мной запрестольные образа «Рождество» и «Воскресение»). Теперь этот вопрос назрел и его пора было разрешить, и Прахов вновь заговорил о нем.
Предложение я принял на условиях, что к январю 1893 года я обещаюсь представить Комитету все образа обоих верхних иконостасов в количестве восьми больших (по полтора аршина каждый) и двух Царских врат за плату в 3800 рублей.
Заключив контракт, я уехал на Пасху в Москву, в Абрамцево, где провел Светлый праздник. В Москве встретился со своей дочкой. Она с воспитательницей ехала на весну и лето в Крым.
Тогда в Москве я несколько раз был у Третьякова. Он был со мной неизменно любезен, интересовался моими киевскими работами. Желал видеть эскизы, однако рекомендовал мне не очень увлекаться церковными своими успехами и скорей возвращаться к картинам, о чем я и сам стал изредка подумывать. Мне уже исполнилось в мае двадцать девять лет, а кроме «Пустынника» и «Варфоломея» еще ничего не было сделано. Задумаешься…
«Юность преподобного Сергия»
На весну и лето поселился в ближайшей к Абрамцеву Ахтырке, — бывшем имении Трубецких, теперь Матвеевых. Днем работал эскизы к иконостасам, а в пять-шесть часов уходил в лес или огромный парк и там начал писать этюды к «Юности преподобного Сергия».
В это время виделся, приезжая изредка в Москву, с Суриковым, который собирался ехать на дачу… в Красноярск. Так он иногда острил. Это было время, когда Василий Иванович собирался писать «Ермака».