О приятных и праведных

Мердок Айрис

— Алистер.

Имя, вырванное с мясом, ворвалось в комнату, взмыло ввысь и опустилось снова, зависнув чуть выше уровня ее глаз.

— Чем он занимался? Я, кажется, никогда не слышал, кто он по профессии.

— Он работал аудитором.

— Пирс похож на него?

— Внешне — да, только Алистер был выше ростом. По характеру — нет.

— А что он был за человек?

Нет сил это продолжать, думала Мэри. Ну как скажешь, что он был веселый человек, постоянно острил. Балагур. И пел замечательно. И был во всем артистичен. И был неудачник. Она сказала:

— Он написал роман.

— Его издали?

— Нет. Он никуда не годился.

Накануне Мэри часть дня провела за чтением Алистерова романа. Достала увесистую, отпечатанную

на машинке рукопись с намерением ее уничтожить — и обнаружила, что не может. Роман был до того никудышный, незрелый, — такой типичный для Алистера.

— Он умер молодым, — мягко сказал Дьюкейн. — Он еще мог добиться большего, гораздо большего.

Да, вероятно. И все же Мэри осталась с прежним убеждением. Наверное, несправедливо было заносить его в разряд неудачников. Но приговор был вынесен раз и навсегда.

— Отчего он умер? — спросил Дьюкейн тем же вкрадчивым, мягким голосом.

Мэри отвечала не сразу. Перед ней выросла черная стена. Она подходила все ближе к этой стене, вглядываясь в черноту. Заглянула — и погрузилась в нее. Сказала, словно во сне:

— Однажды вечером его переехала машина, прямо возле нашего дома. У меня на глазах.

— Ох, извините… И что, сразу насмерть?

— Не сразу.

Ей вспомнились его вопли, долгое ожидание кареты скорой помощи, толпа вокруг, долгое ожидание в больнице.

— Простите, Мэри, — сказал Дьюкейн. — Напрасно я…

— Главное — чистая случайность, — продолжала Мэри. — Я иногда готова была сойти с ума от этой мысли. Что все получилось так случайно. Если б я только произнесла еще одну фразу до того, как он вышел из комнаты, если б он только остановился завязать шнурок на ботинке — что угодно, и притом, Боже ты мой, мы как раз тогда поссорились, и я дала ему уйти, не сказав ни единого слова, — мне бы только окликнуть его, а так он вышел из дома расстроенный — и прямо под колеса. Пусть бы он умер от болезни или даже пал на войне, где-нибудь вдалеке от меня, на чужбине, — я приняла бы это как неизбежность, но смириться с тем, что у тебя на глазах его убивают случайно — это было выше моих сил. Я никогда никому не рассказывала, как он погиб. Поле и Кейт сказала, что умер от воспаления легких и то же самое сказала Пирсу. Пирс все это проспал в детской, наверху. Я любила мужа, — конечно же, любила, но мало любила и неправильно, и не могу с тех пор думать о нем как надо из-за этого страшного случая, с которым все разом оборвалось и вся наша с ним совместная жизнь лишилась смысла, — я и воспринимать Алистера стала по-другому, словно это не он, а какой-то ужасный призрак, которого я не приемлю. Помню жуткое чувство, когда я после разбирала его вещи — как будто он наблюдает за мной с такой безысходной печалью, обобранный, обездоленный, и на меня с тех пор, особенно по вечерам, находит что-то ни с того ни с сего — что, будто бы, он по-прежнему хочет моей любви, а я не в состоянии отвечать ему тем же. Мне видны теперь его недостатки и слабости, а то, за что я его полюбила, стерлось напрочь, изгладилось. Ужасно, что нельзя любить вечно. Я должна была бы продолжать его любить, это единственное, что я могла бы еще сделать для него, но любить в пустоте невозможно, невозможно любить какое-то ничто, для которого ничего уже больше не сделаешь и от которого ничего уже не осталось, только этот роман, да и тот до того бездарный — и в то же время в нем весь он… Если б только все это не произошло вот так, неожиданно и по чистой случайности — вышел человек, и прямо под колеса! Вы поймите, по нашей улице редко когда проезжала машина…

— Не надо так плакать, Мэри, — сказал Дьюкейн. Он сел рядом с ней на кровать и обнял ее за плечи. — Случайность вынести труднее, чем смерть, но все на свете, милая, — дело случая, даже то, что представляется нам совершенно неизбежным. С чем, хоть это нелегко, мы должны мириться, как миримся с нашими утратами и с нашим прошлым. Не пытайтесь увидеть его. Просто любите. Может быть, вы так и не знали его до конца. Теперь вы непричастны к его тайне.

Уважайте ее и не пробуйте разглядеть еще что-то. Любить — не всегда значит действовать. Иногда достаточно лишь смотреть в темноту. Глядите же — и не бойтесь. Она не таит в себе демонов.

— Слова, Джон! — сказала Мэри. — Слова, слова, слова…

И все же она нашла в них утешение и почувствовала, что теперь слезы, которые она проливает, — в самом деле плач по Алистеру.

Глава двадцать шестая

— Осторожнее, сэр, — ступеньки. В этом месте склизко под ногами. Вы лучше держитесь за меня.

Подвижный кружок света от карманного фонаря выхватил из темноты короткий марш ступенек, подернутых заплесневелым налетом волглой пыли. Посередине отпечатались следы подошв, сбоку торчали беспорядочные переплетения черного кабеля. Внизу, теряясь во мгле, тянулся бетонный пандус.

Дьюкейн, сохраняя равновесие, предпочел упереться костяшками пальцев в холодную кирпичную стену. Все лучше, чем прикоснуться к идущему впереди Макрейту. Они медленно сошли вниз и ступили на бетон.

— Так вы говорите, Радичи велел вам перерезать электрический кабель в начале туннеля, где мы выходили из бомбоубежища?

— Точно, сэр. Мистер Радичи любил, чтобы все было при свечах. И еще, по-моему, он считал, что так будет безопасней, на случай, если сунется кто чужой.

— А дверь, в которую мы сейчас прошли, была обычно заперта?

— Да, сэр. У мистера Эр был ключ, и мне он тоже дал ключ.

— Вы без него когда-нибудь приходили сюда?

— А я сэр, с ним, можно сказать, и вовсе не приходил. Оставлю ему здесь наготове все причиндалы — и ходу. Он не хотел, чтобы я ошивался рядом, когда он занят этими делами.

— Вы двигайтесь, любезный, не стойте, загораживая дорогу!

— Вы сами-то как, сэр, в порядке?

— Ну разумеется, в порядке. Давайте, двигайтесь!

Неверный свет фонарика качнулся вперед, открывая взгляду длинную узкую прямоугольную выемку в красном кирпиче, покато тянущуюся в темноту. Туда же, в темноту, вели черные трубы, собранные пучком в верхнем углу выемки и густо оплетенные паутиной. Больше всего все это напоминало вход в древнюю гробницу — не верилось, что всего в нескольких минутах ходьбы находятся коридоры министерства.

— Вы ту дверь заперли за нами?

Дьюкейн поймал себя на том, что невольно понизил голос. Бетонный пандус был тоже подернут чем-то липким, и каждый шаг по нему сопровождался слабым чавкающим звуком. От черных труб, казалось, исходил очень тихий, почти неслышный гул.

— Запер, сэр. А что, разве неправильно? Я полагал, нам посторонние здесь не нужнее, чем мистеру Эр!

— Ладно, только ключ не потеряйте.

— Да уж, тогда нам, сэр, не позавидуешь! К этой двери и близко-то никто не подходит! Застряли бы тут на веки вечные, и никому бы о том было невдомек.

— Да шевелитесь же! Далеко нам еще?

— Почти дошли. Не туда, сэр! Нам прямо.

С правой стороны в туннеле высветился узкий дверной проем.

— Он куда ведет?

— Не представляю, сэр, ей-богу! Я не обследовал здешние помещения. Местечко-то не из приятных, особенно когда ты тут один. Шел прямиком куда надо — и скорее назад. Вам, сэр, например, здесь не боязно?

— Нет, конечно. Не нужно так размахивать фонарем, светите вниз.

Форма туннеля, его крутой уклон напомнили Дьюкейну о монарших погребениях, которые он посещал в Греции и Египте. Следовало захватить и свой фонарик, подумал он. И сказать кому-нибудь, что собираюсь сюда спуститься. Нет никакой необходимости держать это в тайне. Я не предполагал, как будет выглядеть этот поход. А вдруг мы действительно потеряем ключ от двери? Вдруг разойдемся в разные стороны, заблудимся? Такой туннель не может вести в еще одно бомбоубежище, бомбоубежища остались позади, мы сейчас спустились слишком низко. На этом уровне будет скорее участок подземки, которым больше не пользуются, или что-нибудь относящееся к системе канализации.