О, Путник!

Арбеков Александр Анатольевич

Мы снова помолчали. Вечер готовился перейти в ночь. Он ненавязчиво и незаметно переборол день, а сейчас должен был исчезнуть сам. Солнце стало терять свою полноту и вальяжность, предчувствуя скорый и неизбежный закат. Возможно, оно не хотело погружаться в холодное осеннее море, но что же делать, от судьбы не уйдёшь.

— Сир, и это всё Вы рассказывали о России?! Боже мой! — удивлённо воскликнул ШЕВАЛЬЕ. — Не думал, что она так разнообразна и огромна.

— Да, сударь, она такая, — печально ответил я. — А откуда вы про неё знаете?

— Ну,

как же, Сир, — весело произнёс юноша. — Вы же о ней неоднократно упоминали ранее, да и книги из библиотеки БАРОНА сыграли свою роль. Я знаю о России очень многое. Единственное, что меня смущает…

— И что же вас смущает, мой юный друг?

— Где она находится, — эта загадочная и далёкая страна? Где находимся мы, Сир, ну, наши Острова? Я ничего не пойму!

— Хотите, открою вам страшный секрет? — я усмехнулся и подошёл к ШЕВАЛЬЕ вплотную.

— Какой, Сир? Конечно же, хочу.

— Так вот, сударь, я сам не всё до конца понимаю! Представляете!?

— Сир!?

— Ладно, пригласите ко мне ПОЭТА, — с усмешкой произнёс я, устало опускаясь на тёплый песок. — Накройте стол, принесите стулья. Ну, быстро, быстро, время пошло! Ночь на пороге. Готовьте факела и свечи, а так же, на всякий случай, гильотину!

— Что, Сир? Не понял.

— Да ничего. Я пошутил…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Печалился я — Теперь ты живёшь и стареешь В мире ином. А ведь скоро ещё на год Станешь дальше ты от меня.

ПОЭТ прибыл через десять минут. Был он тих и задумчив, лик имел бледный и светлый, не от мира сего, как и полагается истинному витии, то есть, существу с натурой тонкой, чувствительной и трепетной. Он заметно похудел, черты его лица слегка заострились, светлые кудри волос были плотно зачёсаны назад и скреплены за спиной лентой. В глаза мои мужчина не смотрел, его слегка затуманенный взор блуждал по морю, песку и небу.

— Присаживайтесь, дружище, — я покровительственно и легко хлопнул ПОЭТА по плечу, отчего он ойкнул и рухнул на стул, чудом не сломав его, благо стул был выполнен из дуба.

Мы некоторое время помолчали, полюбовались заметно потяжелевшим солнцем, мрачно и вязко висящим над тёмно-свинцовым морем.

— Я без вас скучал, дружище, — мягко произнёс я, разливая по рюмкам Можжевеловку.

— Честно говоря, я тоже, Сир, — так же мягко ответил ПОЭТ.

— За встречу!

— За встречу!

Мы выпили, стали закусывать. Стол на этот раз был полон самых разнообразных яств. Мы с удовольствием поглощали сочное жареное мясо и нежную отварную картошку, селёдку, всевозможные овощи, заедая всё это тёплым свежевыпеченным хлебом.

— За Победу!

— За Победу!

Солнце стало тяжело и обречённо погружаться в море, заполонив небо и воду багровыми оттенками. Какой закат! Каждый раз, словно впервые и вновь! Как хорошо сидеть вот так на берегу спокойно и беззаботно, слушать плеск волн и крики чаек, любоваться потрясающим закатом. Много ли человеку надо в этой жизни?

— За Мир во всём мире!

— За Мир!

ПОЭТ, наконец, заметно расслабился, дотоле смертельно-бледное лицо его порозовело, глаза заблестели. Мне это и было нужно.

— Эх, сейчас бы варёной кукурузы! — мечтательно произнёс я. — Знаете, достать её из кастрюли, — такую ароматную, пышущую жаром, сочную. Посыпать крупной солью, чуть перчиком, сдобрить сливочным маслом и в рот! Боже мой, это же такая вкуснятина!

— Полностью с Вами согласен, Сир, — меланхолично произнёс ПОЭТ. — Молодая кукуруза, — это то, что надо. Особенно мне нравится один сорт, как его, «Бондуэль».

— «Бондюэль», мой друг! Не «у», а «ю». Французы говорят именно так: «Бондюэль», — ухмыльнулся я.

— Увы, французского языка не знаю, Сир.

— Кто вы такой, сударь? — я с усмешкой посмотрел на ПОЭТА.

— В смысле, Сир?

— Ну, в буквальном смысле, — я разлил Можжевеловку по рюмкам. — Повторю свой вопрос ещё один раз: «Кто вы такой?».

— Сир, я Ваш Придворный Поэт и Летописец.

— Кстати, а где наш Архив, Летопись, Имперский Цитатник? — я, не чокаясь, выпил, крякнул. — По поводу вашей этой белиберды, ну, великой Поэмы «Власть, война и любовь», я особо не переживаю. Эта галиматья давно разошлась по Островам и стала бессмертной.

— Как Вы можете так говорить, Сир! — вскочил ПОЭТ. — Это явно несправедливая оценка моего произведения! Вы же раньше его хвалили!

— Я лицемерил, — ухмыльнулся я.

— Не ожидал от Вас, Сир! — голос ПОЭТА задрожал.

— Ну, я от вас, тем более! Так кто же вы такой?

— ПОЭТ, Сир…

— Повторяю в последний раз. Если не получу искреннего ответа, то убью вас путём проникновения вот этого пальца во внутрь вашего большого, благородного и трепетного сердца, — я вытянул в сторону ПОЭТА руку с оттопыренным указательным пальцем.

Мужчина побледнел, рухнул на стул, залпом осушил рюмку, мелодраматично закатил глаза, а потом опустил голову, нервно обхватил лоб дрожащими пальцами и опёрся локтем на стол. Впереди, очевидно, должны были последовать бурные рыдания, стенания, битьё головой о дубовую поверхность и так далее и тому подобное. Меня это категорически не устраивало.

— Никак не выйдете из роли, Советник!? — гомерически расхохотался я, плюхаясь на свой стул. — Вы, как я понимаю, очередной клоун, который отстал от цирка!? Сколько же вас, клоунов, на этих Островах развелось! Они кишат вокруг с этими нелепыми рыжими париками, огромными башмаками с помпонами и с узкими полосатыми брючками! Хватит придуриваться! Хватит же! Представление давно окончено. Зрители разошлись. Зал пуст! Почти пуст. Остался только я один! Слушаю вас внимательно…