О себе (сборник)
Шрифт:
Лунин. Но… (Смешок.)
Второй мундир. Но Пестель… должен был стать в будущем главой конституционной республики. Теперь посуди сам… как он мог быть главой конституционной республики — не соблюдая конституции? Согласись, Лунин, тут наступило бы противоречие.
Лунин хохочет.
А убийство царя ведь все равно убийство в глазах общества. Поэтому во имя будущего соблюдения конституции… одним из первых предполагаемых декретов республики… понимаешь, надо… Лунин, надо быть, казнить тебя и всех, кто убил бы Государя… Так надо было поступить во имя будущего непреложного соблюдения законности последующими поколениями свободных граждан! Пестель — человек дела, проницательнейший человек, и он это понял сразу. И нас убедил. Лунин. Потрясающе! (Смешок.) Я предназначал себя на роль Брута…
Молчание.
Во имя торжества будущей справедливости… на другой день было решено совершить чудовищную ложь?.. Перед моими глазами, Господи… тотчас встало гигантское египетское колесо, которое переворачивают рабы… Но не во имя всеобщего блага… Но лишь чтобы самим ступить наверх, а новыми рабами сделать… прежних, тех.
Хохот мундиров.
Но нет, такой сюжетец не подходил! Я понимал: он возник лишь от моей обиды… Они отдавали все — титулы, поместья! Да, у нас было все, а мы отдавали… Но сам Пестель? Я задумался. (Сухо.) О, если бы я мог предположить в нем будущего тирана! Я бы зарезал его!.. Убил на дуэли… на другой день за свою обиду! Как я хотел в это поверить… Но дело ведь было не так! Я знал его отлично! Он был человек честнейший и, бесспорно, гениальный! По размышлениям я признал это! Тогда что же? И я вдруг вспомнил плаху, господа. И вопль казнимого Верньо: «Революция как Сатурн… пожирает своих детей… Берегитесь, боги жаждут!» А может быть, великие дела укрепляются вот этак — неправедной и праведной кровью. (Лихорадочно.) Кровь!.. Кровь!.. Кровь!.. Может быть, свобода и искупительные жертвы… А?! Или, может быть… все обычные понятия в условиях чрезвычайных… (Кричит.) Черт! Черт! Черт! (Замолкает, с усилием.) Я много думал над этим… Но тогда я не нашел ответа! А может быть, ложь? Может быть, все было тогда проще: тогда я понимал Пестеля… Ибо тогда, молодой, яростный, сытый и здоровый, я был способен на те же решения! Может быть, если бы сие решение было принято мною… для другого… или даже для самого себя, я принял, я согласился бы с ними! Может быть, вся ярость была лишь оттого, что мною распорядились?! Короче, господа, я покинул тайное общество… Мундиры. Государь… Господа, Государь… Государь на балу!
Из темноты выступает третий сверкающий мундир — Мундир Государя.
Государь!.. Государь!..
Мундир Государя. Маска, я тебя знаю.
Лунин. Вот она. Встреча Жака с Хозяином на балу! (Представляясь Государю.) Я, Михаил Сергеевич Лунин, кавалергард, участник всех сражений Отечественной войны, награжден Золотым оружием за храбрость… В кампании тысяча восемьсот пятого года я был вашим адъютантом… Бал начинался, и вы любили меня тогда, Ваше величество, Государь Александр Павлович.
Мундир Государя. Насчет моей любви к тебе… Ты был дельный офицер, но какой-то… Тебе неприятно было смотреть в глаза.
Смешок Лунина.
И еще: тебя всегда тянуло за язык. При Фридлянде нас разбил Наполеон. А ты был в моей свите. Армия бежала в беспорядке. Было холодно, и промерзлые солдатики, забыв про дисциплину, тащили все, чтоб согреться. С трудом вы отстояли для своего Государя избу. И только я забылся в ней сном, как вдруг раздался страшный треск. Я выбежал из избы и увидел жалкого солдатика, растаскивавшего крышу над головой своего Государя. И ты не преминул сострить! Знал, что не надобно, что мне передадут, и знал, кто передаст, но… потянуло за язык.
Лунин. Любимейшая фраза в империи. «Потянуло за язык» — как бы подчеркивает то противоестественное положение языка, когда он начинает говорить свободно!
Мундир Государя. Тебя должен был полюбить мой брат Константин. Он солдафон, и твои способности к фрунту… Впрочем, я не люблю Константина… как и брата Николая… (Бормочет.) Я не люблю Константина, я не люблю Николая.
Лунин. Мне было за тридцать. После скитаний и странствований… я переехал в Польшу и служил гусарским подполковником у великого князя Константина… На балу… все еще на балу!.. И Константин любил меня!
Мундир Государя (хохочет, Лунину). Маска, я тебя знаю… А насчет моей любви к тебе… Ты был… дельный офицер, но какой-то… Кстати, тебя должен был полюбить мой брат Александр. У него, как и у тебя, на языке вечно были Монтень и Руссо… Я не люблю Александра, как и брата Николая тоже. Кроме того, у тебя, Лунин, был взгляд… Тебе неприятно было смотреть в глаза. Однажды я погорячился и чуть было не ударил тебя. Но даже если бы ударил —
Лунин (глухо). Но не ударили!
Мундир Государя. Я встретил твой взгляд и понял: этот зарежет. И еще: тебя всегда тянуло за язык. И все-таки… когда все случилось… я не хотел выдать тебя брату Николаю, не потому, что я тебя любил, а потому, что… (Бормочет.) Я не люблю Николая… Я не люблю Александра…
Лунин. Три брата… Они похожи!.. Эти мешки под глазами… этот фамильный медальный греческий профиль. (Хохочет, кричит.) Это — одно… Они — одно!
Мундир Государя. Я не люблю Александра, я не люблю Николая, я не люблю Константина.
Лунин. Они превращаются друг в друга… как Мефистофель превращался в пса!.. Только бы разум… У меня иногда нет последовательных мыслей… (Лихорадочно.) Я забываю слова и названия, и галлюцинации раздирают меня. Бывают дни, когда я чувствую себя мертвым, но зачем-то живым! (Кричит.) И дух мой бродит по долинам, приводящим невесть куда!
Она. Не надо… Не надо… (Тянет руки из темноты.)
Мундиры молча мечут карты. Он успокаивается. И снова его сухой, жесткий смешок.
Лунин. Неужели это все был я… Тот сытый, щеголявший грудой пестрого тряпья — это я? Это я в тщеславном юном порыве выбежал из избы Государя… с одной надеждой… Наконец-то!.. Спасу его! И слава!.. Слава!.. То есть любовь всех!.. А потом хохотал на морозе, глядя на несчастного солдатика на крыше, и придумывал остроту. Ах эта жажда… тогдашняя неукротимая жажда славы… Эта гордая вера в предназначение, позволявшая мне… А эта отвратительная радость… оттого, что я умел заставить других людей испытывать страх перед собою… точнее, перед тем, что я именовал… тогда в себе всяческим отсутствием страха. Хотя сие была ложь: во мне тогда жил страх — животный ужас смерти! Но не от пули — пули я не боялся, пули можно было избежать… А я верил в свое предназначение. Астрах… чудовищный ужас… той… конечной смерти, которую избежать нельзя и от которой не спасает никакое предназначение… Этот ужас посетил меня в детстве… потом в отрочестве, чуть было не отравился… от сознания неизбежности уничтожения меня, живого, которого все любят, радостного моего тельца… И оно исчезнет! Тогда во мне поселился животный страх старости… Как я содрогался, когда думал, что мне непременно станет пятьдесят! Шестьдесят!.. И это ощущение: я всего лишь птица, пролетающая сквозь комнату! И все!.. И это был я?! Уже давно для меня все эти мысли — набор отвлеченных фраз. Я думаю обо всем этом холодно, господа… Что делать, я не могу вспомнить… свое «я» тогда: ибо человек определяется не событиями, которые изменяют лишь внешнее его существование, но новыми мыслями… которые приходят к нему. Появились в нем новые мысли — и изменился человек… Мысли юноши… мысли ребенка… мысли старца… Что делать, я помню лишь разумом мысли своего тогдашнего «я». Да, я не помню себя… точнее, «его». Какое отношение имеет он ко мне?! У нас с ним одно имя? Или я знаю события его жизни? Но события в жизни Юлия Цезаря я тоже знаю! (Смешок.) Значит, сей Цезарь в той же мере — «я»? (Смешок.) Ложь! Ибо одну мысль свою я помню… с отрочества! Одна мысль, господа, во мне оставалась всегда неизменной! Одна мысль стягивает все мои «я» и не дает распасться моему единому существованию. С рождения во мне был убит раб. С рождения я яростно ненавидел Хозяина. (Смешок.) Хозяин всегда знал, что у него есть слуга Жак… А Жак всегда знал, что у него нету Хозяина… И достаточно было Хозяину, господа, встретиться невзначай глазами с Жаком, о! — он сразу чувствовал: вот он стоит, страшный слуга, чудовищный слуга — слуга без Хозяина!.. Вот отчего Хозяин никогда не любил слугу Жака! (Кричит.) Жажда вольности… Ненасытная жажда свободы…
Стук засова.
Рано!
Он вскакивает и бросается к сцене. Входит Григорьеви глядит на Лунин а. За ним на пороге стоят двамужикав арестантской сермяге. Оба бородатые, оба огромные.
(Шепотом.) Ты что ж, поручик?
Григорьев. Да вы никак подумали… (Тихо.) Нехорошо, Михаил Сергеевич, я слово перед Христом-Богом дал.
Лунин (кричит). А зачем же?! (Жест на двоих убийц.)