О теории прозы
Шрифт:
Сократ говорит, что особенность письменности в том, что она порождена живописью и стоит как живая, но не способна отвечать. Сочинение, однажды написанное, находится в неизменном обращении. Между тем речь, разговор – это не припоминание, а непосредственность общения с источником мудрости – сама мудрость: «...овладев искусством собеседования, встретив подходящую душу, такой человек со знанием дела насаждает и сеет в ней речи, полезные и самому сеятелю, ибо они не бесполезны, в них есть семя, которое родит новые речи в душах других людей, способные сделать это семя навеки
92
Платон. Избранные диалоги, с. 251.
Сейчас новый метод информации еще держится за старую развлекательную литературу и за старую драматургию театра.
Так, во времена Сократа развлекательная проза держалась за изображение судебных речей. Реальные люди, такие, как Лисий, писали литературные речи для реального судебного процесса.
Может быть, пишу несколько сбивчиво, потому что говорю об искусстве, сейчас рождающемся. Его рождению предшествовал подъем интереса к живой речи.
В Петрограде, ныне в Ленинграде, появился Институт живого слова: там преподавали такие люди, как Кони, проф. Щерба. Одновременно появились устные рассказы. Вы знаете – это Ираклий Андроников. Входить Ираклию Андроникову в литературу, в частности в Союз писателей, было трудно: ни он, ни его жанр не были предусмотрены.
Но сейчас у изображения, которое может задавать вопросы и само отвечать на вопросы, очень большие возможности.
Но люди не знают, что в телевидении они могут найти свое живое прошлое, могут продолжить то, что несколько пренебрежительно, хотя и с уважением, называлось фольклором.
Наступление нового искусства, которое пользуется новыми средствами, неизбежно. Переписчики книг сожгли в Москве на улице Варварка первую типографию: это было действие бесполезное и ничтожное.
Сегодня телевизионный ящик стоит в углу каждой комнаты, как наказанный ребенок, – но он ни в чем не виноват.
Проблема времени в искусстве
I
Батюшков – русский поэт, прокладывавший дорогу к новому русскому искусству.
Не могучий, он шел, как лось, который задевает рогами за старые ветви, ветви падают, а он идет дальше. Он силен, этот человек, писавший стихи, которые доброжелательно разбирались Пушкиным. Его стихи – деревья, еще не развернувшие листьев.
Русская поэзия еще только начиналась. Была ее весна. Этот человек ехал по заброшенному Черному морю, смотрел на малонаселенные берега Крыма, известные в мировой истории мифами, торговлей и войнами.
Батюшков писал о корабле, на мачте которого был поднят узкий вымпел. Ветер трепал его длинный конец, то поднимая, то бросая вниз, и Батюшков записал для себя, что вымпел как бы жил в мире, в котором воспоминания перебивались надеждами.
Вымпел жил то воспоминаниями, то надеждами. И тут поэт назвал надежду памятью о будущем.
Память эта есть и у нас, но мы почему-то вспоминаем будущее изначально неправильно.
Я много раз хотел вспомнить будущее. Хотел разгадать, что же такое искусство.
Отрицал в искусстве то, что люди называют содержанием, а ветер трепал узкую строку и записывал под хлопанье ветра разные слова.
Сейчас многие молодые и полумолодые люди пишут разборы стихов. Стихи часто вызывают недоумение.
Толстой любил Фета, но говорил, что стихи – это странное движение, творец должен отсчитывать шаги и приседать на рифмах.
Так что же такое надежда на будущее? Где то, что ожидается нами?
Отчего мы ждем догадок?
Где разгадка – будущее?
Вероятно, будущее встает из тумана вместе с солнцем и дорога в будущее существует.
Мне ясно, что содержание – это то, чем мы живем, это ветер, жара, метель, весна, будущее.
Нельзя написать о Толстом, не думая, что его дед владел Ясной Поляной и что в ней строили и недостраивали, запахивали засечные земли и снимали с них урожай, что через Ясную гнали на юг стада.
В Ясной Поляне были старые постройки. В них лежало будущее.
Писатель пишет, всегда думая о своих героях в прошлом и настоящем.
При Толстом, рядом, уже мягко дымили паровозы и скоро дрова в топках заменятся углем.
На лесных прогалинках лежат на спинах деревья, раскинув вокруг опавшие листья.
Дорога пахнет и прошлым и будущим, и еще много раз будут распускаться деревья.
Пушкин, Толстой, Достоевский были игроками в том смысле, что ждали своей карты, своего будущего слова, которое разгадывает мир вокруг. Надо бы повторить, что долгие слова и цифры, написанные на зеленом сукне, счищаются потом лакеем, который морщится от надоевшего дыма карточных предзнаменований.
Роману принадлежит будущее.
Романы и повести и даже биографии людей проникнуты жаждой отгадать будущее. И у Толстого, и у Достоевского люди умирают, не догадавшись, что же будет дальше.
И Онегин и Татьяна Ларина, которых мы полюбили, уходят в непостроенное будущее, и так же уходят от нас в смутный декабрь 1825 года Пьер и маленький Николенька Болконский.
Для поэта будущее – это надежда о еще не рожденном.
К будущему обращаются поэты в минуты трудности.
Галерея памятников Герцена, Державина, Пушкина, Маяковского – это память о будущем.
Маяковский нанизывал свои стихи и поэмы на воскрешение поэтов.
Поэты как бы не помещаются в настоящем, не осуществляются в настоящем до конца.
Возникает мотив воскрешения.
Кажется, впервые он появляется в поэме «Человек». О воскрешении говорится в поэме «Облако в штанах».
Маяковский говорит:
...умри, мой стих,умри, как рядовой...Он говорит о смерти стиха, сравнивая его со смертями солдат, сражающихся за будущее страны, за будущее человечества.