О теории прозы
Шрифт:
Или, вернее, они подсказывают, что можно сделать, как можно перетряхнуть литературу.
Когда в картине Эйзенштейна к страшному Ивану Грозному тянется линия москвичей, жителей города, в котором сходятся источники наших многих рек, то им нужна глубина дорог; но они идут к тому царю, которому тоже нужно движение – и к Балтике, и к Черному морю.
Мир, так же как и шерстяные вещи, очень любит хорошую чистку.
А эти переходы, эти перемены необходимы для дыхания.
Я знал, но
Не это интересно.
Мне только что рассказал очень умный человек, что Эйнштейн, уже прославленным ученым, человеком, которому уже нечего было добиваться, писал о Ньютоне, в который раз прочитав его: «Прости, Ньютон».
Прочитав так, как читает обогнавший; обогнавший другого человека на 400 лет.
Он его читает и записывает с нежностью о том, что сам Ньютон знал: его теория, как говорят ученые, только предельна. На смену законам Ньютона придут другие законы мироздания, о которых Ньютон тоже догадывается.
Они придут, не отменив старого, но переосмыслив его.
И за это тоже можно оказаться осмеянным.
Но жизнь человеческая одна.
Эйнштейн берет зеркало Ньютона и знает: за ним есть другое, он узнал об этом через 400 лет.
Но с такой радостью друг другу кивают головой только великие деревья.
Мир не плоский.
Пространство может быть изогнуто, но я уже этого не понимаю.
Оно неровное.
И когда маленький мальчик пришел к деду и сказал – почему ты такой знаменитый?
Это очень просто, ответил дед.
Мы ползем к познанию мира, как гусеница ползет по листу.
Так вот, я догадался: этот лист изогнут.
В Праге мне рассказывали:
Эйнштейн читает свою лекцию. Его все время перебивает какой-то студент.
Когда прошла лекция, лектор подошел к этому студенту и говорит:
– Коллега, мне показалось, что ты что-то понял.
Эйнштейн удивился.
В этом деле трудно одно.
Очень трудно выйти из потока мыслей.
А это надо сделать, иначе ты устанешь.
У Пушкина сказано:
Ты, парень, может быть, не трус, но глуп.
А мы видали виды.
Мы все не глупы.
Но видывали мало видов.
Потому что они все в будущем.
Когда-то я писал историю паровой машины.
В Англии из шахт откачивали воду водяным насосом.
Какой-то мальчишка, чтобы не торчать около этого нудного дела, – все мальчишки не любят этого, но нашего мальчишку звали Уатт, – придумал как открывать и закрывать клапан – автоматически, как говорим мы сегодня.
Между тем рядом, и в это же время, в Англии бегали люди с такими приспособлениями для точки ножей, их еще и в старой России – в наше время – носили на плече.
В этом приспособлении был особым образом изогнутый прут.
Это и был коленчатый вал.
Что-то подобное коленчатому валу было у всех шарманщиков всех времен.
Берется стержень, на него напаиваются разной длины металлические, скажем так, тоненькие карандашики.
Стержень крутится ручкой, разной длины металлические пальчики задевают за гибкие металлические пластинки.
Каждая пластинка поет по-своему. Так получается мелодия.
Соедините все вместе – паровой котел, поршень, коленчатый вал – получите паровую машину.
Паровую машину поставили на телегу, получили паровоз.
Жизнь, которую я прожил, конечно, неправильна.
Но тогда я бы не сделал того, что сделал.
У меня было слово «остранение».
Эйхенбаум сказал: от чего отстранение, я бы дал слово опрощение.
Толстой говорил: какие странные вещи происходят в России – секут людей по заду.
Почему не щипать за щеки?
Почему выбран такой странный способ?
Так вот опрощаться не надо.
Нужно видеть то, что жизнь не увидела.
Я говорил уже, что был тогда неграмотен.
Неграмотно пишу и сейчас.
В этом слове я написал одно «н». Слово так и пошло с одним «н». А надо было написать два «н».
Я это сделал только недавно, в книге «Энергия заблуждения»: и оба слова верны. Так и живут теперь два слова – «отстранение» и «остраннение» – с одним «н» и «т», и двумя «н»: смысл разный, но с одинаковым сюжетом, сюжетом о странности жизни.
Брат мне говорил: а время все идет, а время все идет, а ты все еще гимназию не кончил.
Брат говорил, кажется, на четырнадцати языках, в конце концов он сделал перевод из Данте, не заметив, что у его Данте материал расположен по алфавиту.
Потом уже люди говорили ему – вы родственник Виктора Шкловского? Он приходил в ярость и говорил: это он мой родственник.
Мне говорят, что у меня цитаты из себя самого, хотя бы из «Энергии заблуждения».
Но заблуждение это как бы материал для вязания чулок, который лежит у женщины, когда она вяжет.
Из него можно сделать странные вещи.
Люди думают, что они кончают вещи.
А это начало вещи.
Вот это знание у меня есть.
Мандельштам писал за стеной, я слышал, как он читает; мы жили в одном и том же доме, на углу Невского и улицы, которая тогда, кажется, называлась Морской.
Слыхал такие слова:
– Я словно позабыл, что я хотел сказать,
Слепая ласточка в чертог теней вернется...
Эти неизвлеченные, незаконченные слова стихотворения изменялись, я их слышал по-разному.