О трагическом чувстве жизни
Шрифт:
Ибо Елена своими поцелуями отнимает у нас душу. А душа, реальная, субстанциальная душа, это и есть то, чего мы хотим и в чем нуждаемся.
Но Ренессанс, Реформа и Революция привели нас к Елене, или вернее толкнули нас в ее объятия, и теперь мы говорим о Культуре и о Европе.
Европа! Это простое географическое понятие, словно по волшебству, превратилось для нас в какую-то метафизическую категорию. Кто сегодня, по крайней мере в Испании, еще знает, что такое Европа? Я знаю только, что это небольшая возвышенность (см. мою книгу Три новеллы). И когда я пытаюсь выяснить, что именно называют Европой наши европеизаторы, порой мне кажется, что за пределами Европы остается очень многое, почти все то, что находится на ее периферии, - это конечно же Испания, а также Англия, Италия, Скандинавия, Россия...
– и что Европа сводится к центральной Европе,
Всё это принесли нам, как я уже сказал, Ренессанс и Реформа, эти близнецы, которые жили в кажущейся междоусобной войне. Все ренессансные итальянцы были социанцами; гуманисты с Эразмом во главе считали варваром монаха Лютера, который, так же как и Бруно и Кампанелла, вынес свой духовный порыв из монастыря. Но этот варвар был их единоутробным братом; сражаясь с ними, он по-своему сражался против их общего врага. Все это принесли с собой Ренессанс и Реформа, а затем и их дочь - Революция, и они принесли с собой также некую новую
Инквизицию: Инквизицию науки или культуры, которая в качестве своего оружия использует насмешку и презрение по отношению к тем, кто не подчиняется ее ортодоксии.
Посылая свое сочинение о движении земли Великому Герцогу Тосканскому, Галилей написал ему, что мы должны повиноваться и доверять решениям высшей власти и отрекомендовал свое сочинение «как поэтическую фантазию или грезу, и пусть Ваше Высочество так его и воспримет». В иных случаях он называл его также «химерой» и «математическим капризом». Вот и я в этих своих очерках, тоже из страха - зачем скрывать?
– перед Инквизицией, но только уже современной, научной Инквизицией, выдаю за поэзию, грезу, химеру или мистический каприз то, что исторгнуто из самой глубины моей души. И я говорю вместе с Галилеем: Eppur si muove! {259} Но разве дело только в страхе? О, нет! Ведь есть и другая, еще более трагическая Инквизиция, та, которую современный, культурный европейский человек - каковым, вольно или невольно, являюсь и я сам, - несет в своей душе. Это чудовищный смех, смех над самим собой, раздающийся у меня внутри. Это мой разум, который смеется над моею верой и презирает ее.
259
Eppur si muove– А все-таки она вертится! (ит.),
И тут мне придется прибегнуть к помощи Господа моего Дон Кихота, чтобы научиться противостоять этому смеху и одержать победу над ним, хотя ему самому, возможно, - кто знает?
– подобный смех был неведом.
Конечно, разве не должен мой разум смеяться над этими псевдофилософскими, якобы мистическими, дилетантскими построениями, в которых страсти гораздо больше, чем научного исследования, объективности и метода? А все-таки... Eppur si muove!
Eppur si muove! Да! Против педантства специалистов, против философии профессиональных философов я ищу защиты в дилетантизме, в том, что педант назвал бы философией demimondaine {260} . И кто знает... Прогресс, как правило, происходит благодаря варварам, и ничто так не способствует застою, как философия философов и теология теологов.
260
Demimondaine– полусветская (франц.).
Что говорить о Европе! Цивилизация Тибета развивалась параллельно нашей, и она создала и вызвала к жизни людей, которые, как и мы, исчезают. И над всеми цивилизациями по- прежнему плывет Екклезиаст с его: «мудрый умирает наравне с
глупым» (Екх И, 16).
У нас, в Испании, люди из народа в ответ на обыкновенный вопрос «Как дела?» или «Как поживаешь?», обычно говорят: «Живу помаленьку! "... И правда, мы живем помаленьку, живем, как все. Что же еще можно сказать? И кто не помнит этого четверостишия: «Неизбежна смерть, но, вспомнив, не заплачу я о том, постелю себе на травке и забудусь крепким сном» ? Забудусь, но только не сном, а сновиденьем, сновиденьем жизни, ведь жизнь есть сон.
А еще у нас, испанцев, с недавнего времени вошло в обыкновение спрашивать друг друга, как бы нам получше провести время или как бы нам убить время. И, действительно, мы стремимся выкроить время для того, чтобы убить его. Но есть нечто такое, что всегда волновало нас не меньше или даже сильнее, чем хорошо провести время - формула, в которой выражается эстетическая позиция, - это вопрос о том, как заслужить вечность - формула, в которой выражается религиозная позиция. Дело в том, что мы совершаем прыжок из эстетического и экономического прямо в религиозное, минуя логическое и этическое; мы совершаем прыжок из искусства в религию.
Один наш молодой новеллист, Рамон Перес Айала, в своей новой новелле Лисья лапа говорит, что идея смерти это ловушка; а дух - лиса, или хитроумная добродетель, над которой смеются ловушки судьбы, и прибавляет: «Пойманные в эту ловушку, слабые люди и слабые народы похоронены и преданы земле...; сильные души и могучие народы, оказавшись в опасности и испытав, конечно, потрясение, вскоре отдают предпочтение грубой прелести жизни и, навсегда преодолев колебания и безумие первых, выпрыгивают из ловушки, обладая достаточно упругими для этого мускулами и силами души, стократ увеличенными силой и энергией их порыва». Но давайте разберемся: слабые люди..., слабые народы..., сильные души..., могучие народы...
– что все это значит? Я не знаю. Я знаю только, что одни индивиды и народы еще не задумывались всерьез о смерти и бессмертии, они их еще не почувствовали, а другие уже перестали о них думать, или, вернее, перестали их чувствовать. И я думаю, что людям и народам, которые не прошли через религиозную эпоху, не стоит этим гордиться.
Что же касается грубой прелести жизни, то ее легко живописать, и, действительно, есть люди, которые подчиняются ей и воспринимают ее такой, как она есть, и даже такие, которые хотят убедить нас в том, что в этой ловушке нет никакой проблемы. Но еще Кальдерон сказал (Приятное и неприятное это не более, чем фантазия, акт I, сцена 4), что «плохое утешение в невзгодах, - когда беды следуют одна за другой, - внушать тому, кто их терпит, будто все это вовсе не беда». А кроме того, по словам брата Диего де Эстелла {261} (Тщета мира, гл. XXI), «только сердце может обращаться к сердцу и говорить с ним».
261
Брат Диего де Эстелла (1521-1578) - испанский монах, францисканец, автор сочинений «О тщете мира» и «Сто благочестивейших размышлений о любви Бога».
Недавно кое у кого вызвало возмущение то, что отвечая тем, кто попрекал нас, испанцев, нашей бездарностью в науках, я заметил, что электрический свет у нас светит, а локомотив ходит так же хорошо, как и там, где его изобрели, и мы пользуемся логарифмами так же, как и в стране, где они были придуманы, а затем сказал: «Так пусть они и изобретают!». Мое мнение противоречит общепринятому, но я от него не отрекаюсь. Нам, испанцам, тоже следовало бы прислушаться к тем мудрым советам, которые граф Жозеф де Местр давал русским, во многом очень похожим на нас, в своих знаменитых письмах к графу Разумовскому об общественном образовании в России, где он пишет, что если народ не проявляет склонности к науке, то это не значит, что он не заслуживает уважения; римляне ничего не смыслили в искусстве, не имели математики, но это не помешало им сыграть свою роль в истории, и нам следовало бы прислушаться к тому, что он говорит о бесчисленном множестве полузнаек, ложно направленных и самонадеянных умов, идолопоклонников иностранных вкусов, мод и языков, людей, всегда готовых разрушить то, что они презирают, то есть все.
У нас нет научного духа? А что если у нас есть какой-то иной дух? И как знать, совместим ли тот дух, который у нас есть, с этим самым научным духом?
Но говоря «так пусть они и изобретают!», я вовсе не хотел сказать, что мы должны согласиться на какую-то пассивную роль. Пусть они занимаются наукой, плодами которой мы пользуемся; а мы должны делать свое дело. Нам следует не только защищаться, но и атаковать.
Но атаковать метко и с точным расчетом. Разум должен стать нашим оружием. Нашим оружием должно стать даже безумие. Наше благородное безумие, наш образец поведения, Дон Кихот, двумя ударами меча уничтожив полушлем, который он смастерил из картона и прикрепил к шишаку, «сделал его заново, положив внутрь железные пластинки, так что в конце концов остался доволен его прочностью и, найдя дальнейшие испытания излишними, признал его вполне годным к употреблению и решил, что это настоящий шлем с забралом удивительно тонкой работы». И с этим шлемом на голове он заслужил бессмертие. Ведь именно так, то есть выставив себя на посмешище, Дон Кихот стяжал себе бессмертие.