О вечном: о любви, о воровстве, о пьянстве...
Шрифт:
И он уехал.
Я раньше грешил на правительство насчет цен, на Госдуму, на Совет Федерации... даже на Администрацию президента, а оказалось, что это всем нам так здорово вредил Робин Гуд.
Но всё, слава богу, позади, теперь должны зажить хорошо.
Общественное мнение
Вчера сижу в центре города... отдыхаю, просто наблюдаю за птицами, за прохожими... В самом центре сижу, рядом
Смотрю – бежит мужчина, руку вытянул с десятью рублями, чтобы получилось без сдачи, без задержки.
Подбегает, протягивает деньги. Чиновница при кабинках говорит:
– Еще рубль.
Мужчина:
– За что?.. Какой рубль?.. Это вымогательство! Я буду жаловаться! Я Лужкова знаю.
Чиновница молчит внаглую, только дышит, и всё.
Тогда мужчина начинает озираться – может, кто поддержит. То есть он как бы обращается за помощью к общественному мнению.
А общественного мнения у нас пока еще нет, он не знал, наверное. Кому не надо в кабинки, те делают вид, что ничего не видят, не слышат.
Минут через двадцать у кабинок уже очередь и все галдят:
– Какой еще рубль? Мы Лужкова знаем!
Один даже говорил, что Лужков его знает.
Чиновница молчит, смотрит в небо... Потом вдруг говорит:
– Следующий туалет через два километра.
Намекает, что нет смысла из-за рубля скандалить, может так выйти, что потом придется горько пожалеть.
Тогда мужчина, который первым прибежал, говорит:
– Друзья! Давайте дадим бой взяточничеству. Лучше мы здесь сейчас... – Это... как он сказал-то?.. Нет, не обделаемся... Пострадаем! – Лучше мы здесь, – говорит, – сейчас пострадаем, чем уступим вымогателям!
И все начали кричать:
– Да, лучше мы здесь сейчас... пострадаем, чем уступим!
Сразу самые активные позвонили куда следует, чтобы взяточницу схватили на месте преступления. Позвонили – там занято, видимо, все звонят отовсюду, видимо, у нас везде взяточничество.
И хоть занято было, а все равно в какой-то момент все почувствовали, что они – сила, с которой нужно считаться. И от этого такой восторг охватил людей, такая радость всех переполнила, что человек семь тут же на месте и... это... опять забыл... Нет, не обделались... Пострадали!
А где, когда общественное мнение легко складывалось?
Страждущих, которым десять рублей не жалко, а одиннадцать жалко, уже собралось много, и наконец они дозвонились куда следует. И тут же прибыл самый главный по туалетам. Даже не стал разбираться, что к чему, говорит чиновнице:
– Вы уволены!
То есть общественное мнение не только образовалось, но и заработало. На радостях еще несколько человек пострадали за общее дело. Но все смотрели на них не как на тех, кто обделался, а как на героев.
Всё хорошо, но тут чиновница вдруг опять заговорила.
– Мне-то что, – говорит, – я здесь не работаю, это соседка заболела, попросила подменить.
Закрыла кабинки и ушла.
Ну и значит, которые открытые кабинки, до них бежать два километра, и кто побежал, те не успели и они герои в пути. А которые не побежали, те герои на месте. А которые сами по себе, которые делали вид, что ничего не видят, не слышат, те – предатели.
Вот такая история.
То есть рано все обрадовались общественному мнению, оно у нас пока образуется только местами и только в случае большой нужды. А чтобы везде, всегда и надолго, нужно, чтобы не каждый сам по себе, а все вместе! Как один! За общее дело!.. Нет, не обделались. Пострадали.
Содом и гоморра
– Ну, – говорит учитель, – кто расскажет нам про Содом и Гоморру? Почему погибли эти два города?
В классе наступает мертвая тишина.
– Горохов.
– Чего?
– К доске.
К доске выходит бледный, долговязый мальчишка, в глазах у него застыла смертная тоска. Он упирается взглядом в дверную ручку и угрюмо молчит.
– Не учил, что ли?
– Учил! Что сразу «не учил»-то?
– Рассказывай.
– Погибли два города, – трагическим голосом сообщает Горохов, – вместе с жителями... и взрослые, и дети... все погибли... остальные пропали без вести.
Горохов вновь упирается взглядом в дверную ручку и молчит.
– Так что? – спрашивает учитель. – Почтим их память вставанием или как? Может, не стоят они того?
С укором невинно осужденного на казнь смотрит Горохов на остающихся жить товарищей. То, что удается разобрать из их шепота, – откровенная глупость, но другого пути к спасению нет.
– За грехи погибли, – кривовато улыбаясь, говорит Горохов.
– Правильно. За какие?
Горохов приободряется.
– За какие? За всякие. Они совсем там обнаглели, противно было смотреть на них.
– Отчего же?
– Дикие были. До нашей эры жили. Ни стыда ни совести.
– Поконкретнее, если можно, – просит учитель.
– Перечислить грехи, что ли?
– Перечисли.
Горохов смотрит на дверную ручку и молчит.
– Ну?.. Хоть один грех назови.
– Коррупция! – выкрикивает Горохов.
– Оп-па! – не то удивляется, не то одобряет учитель. – Та-ак.
– Терроризм!
– Та-ак.
Горохову кажется, что он попал в десятку, его посещает вдохновение, он закатывает глаза к потолку:
– Потом у них там развелись эти... как их?
– Кто у них там развелся?
– Оборотни в погонах.
– Так.
Горохова несет:
– Деньги фальшивые делали, дачи строили, где нельзя. Воровство страшное. Воровали всё подряд, только отвернись. У государства воровали!
Учитель одобрительно кивает.