О вечном. Избранная лирика

Ронсар Пьер

* * *

Как вьется виноград, деревья обнимая Всей силой гибких рук, Прижмись ко мне, прильни теснее, дорогая, Сто раз обвей вокруг. Прелестное лицо, как бы впадая в дрему, Склони к щеке моей, Свой пламень в грудь мою, своей любви истому Лобзаньем перелей. Не отнимая губ, не проронив ни слова, Дай в мир иной уйти, Сожми еще сильней и поцелуем снова К земному возврати. Дай это счастье мне, и я клянусь твоею Бессмертной красотой — Другую полюбить вовеки не сумею, Не воспою другой. Мне рабство дивное терпеть не будет трудно, Каков бы ни был гнет, И нас в Элизиум таинственное судно Обоих унесет. То будет смерть в любви, — от нас уйдет земное Там, в миртовой сени, Где с героинями поэты и герои Проводят в счастье дни; Под звуки лютни там мы пляской насладимся У тихоструйных вод, Наскучив плясками, под лавры удалимся, В темно-зеленый грот. Пойдем бродить в луга, в весенние долины, Где ласкова лазурь, Где мирты зыблются, где зреют апельсины, Не знающие бурь. Где, не сменяемый влекущим лето маем, Царит

апрель всегда, Где радует земля обильным урожаем, Не требуя труда. И тени светлые любивших в дольном мире Стекутся к нам толпой, И будут счастливы, что на загробном пире Нас видят меж собой. И сядем среди них мы на траве цветущей, И, радуясь гостям, Любая в их кругу, под сладостною кущей, Уступит место нам: И та, что, лавром став, спаслась от Аполлона, Стыдлива и горда, И с Артемидою грустящая Дидона, Печальная всегда. И на спине быка уплывшая беглянка, Царица красоты, И первообраз твой, бессмертная гречанка, Чье имя носишь ты.

* * *

Я посылаю вам букет. В букете — Цветы, чей лучший полдень миновал: Когда бы я их нынче не сорвал, Они б увяли завтра на рассвете. Пускай напомнит вам судьба соцветий, Что красота — непрочный матерьял, И как бы ярко день нам ни сиял, Он минет, как минует все на свете, Проходит жизнь, проходит жизнь, мадам, Увы, не дни проходят — мы проходим — И нежность обреченную уводим Навстречу сокрушающим годам. Все наши ночи — забытья кануны. Давайте же любить, пока мы юны.

КАРДИНАЛУ ШАРЛЮ ЛОТАРИНГСКОМУ

Во мне, о монсеньор, уж нет былого пыла. Я не пою любви, скудеет кровь моя, Душою не влекусь к утехам бытия, И старость близится, бесплодна и уныла. Я к Фебу охладел, Венера мне постыла, И страсти эллинской — таить не стану я — Иссякла радостно кипевшая струя, — Так пеной шумною вина уходит сила. Я точно старый конь: предчувствуя конец, Он силится стяжать хозяину венец, На бодрый зов трубы стремится в гущу боя, Мгновенья первые летят во весь опор, А там слабеет вдруг, догнать не может строя И всаднику дарит не лавры, но позор.

ПОДРАЖАНИЕ МАРЦИАЛУ

Природа! Ты в меня вложила зряшный труд: На что мне здравый ум и тело без изъяна? Зачем я не дикарь, не полуобезьяна, Не олух, не фигляр, не юркий лилипут? Родись я карликом, будь я дворцовый шут, Я в день полсотни су имел бы постоянно, И милость короля, и ласки знати чванной, И лакомый кусок, и роскошь, и уют. Отец! На что мне знать латынь? Тебе бы надо, Заранее свое обезобразив чадо, Сдать в школу дураков, чтоб вырастить глупца. О песни! о тщета! несчастные Камены! Прочь арфу, прочь свирель — да смолкнет лад священный, Коль ныне жалкий шут счастливее певца!

ЭЛЕГИЯ

Жаку Гревену

Гревен, в любом из дел мы до вершин дойдем: Достигнет человек ученьем и трудом Великой тонкости в искусстве адвоката Иль в славном ремесле потомков Гиппократа. И ритор пламенный, и важный филос о ф, И мудрый геометр — средь медленных трудов Восходят к высшему по ск а ле постепенной. — Но Муза на земле не будет совершенной, И не была, Гревен. Пристало ль Божеству Воочью смертному являться существу? — Не вынесет оно, убогое, простое, Восторг возвышенный, неистовство святое. Поэзия сродни таинственным огням, Что вдруг проносятся по зимним небесам — Над лугом, над ключом, в полях или над чащей, Над рощею святой и над деревней спящей — Горят и движутся, летят они, в ночи Раскинув пламени свободные лучи: Сбирается народ и, трепеща в смущенье, Читает в сих огнях святое возвещенье. Но свет их, наконец, слабеет и дрожит, И вот уже наш взор его не уследит: Нет места, на каком навек он утвердится, А там, где он угас, уж он не возгорится. Он странник, он спешит, незрим, неуследим, И ни одна земля не овладеет им. Уйдя из наших глаз, найдет его сиянье (Как мы надеемся) другое обитанье. Итак, ни Римлянин, ни Грек, ни Иудей, Вкусив Поэзии, не завладели ей Вполне и всей. Она сияет благосклонно С небес Германии, Тосканы, Альбиона И нашей Франции. Одно любезно ей: В неведомых краях искать себе друзей, Лучами дивными округу одаряя, Но в темной высоте мгновенно догорая. Так ни гордись никто, что-де ее постиг: Повсюду странница, у каждого на миг, Ни рода, ни богатств не видит и не взыщет, Благоволит тому, кого сама отыщет. Что до меня, Гревен, — коль не безвестен я, Недешево далась мне эта честь моя: Не знаю, как иной, кого молва лобзает, — Но вот что знаю я: меня мой дар терзает. И если я, живой, той славой одарен, Какая мертвецу украсит вечный сон, — Испив пермесских струй, как бы во искупленье Я одурманен сном, мечтательством и ленью, Неловок, неумел — печальнее всего: Я не уйду, Гревен, от нрава моего. Нескромен, говорлив, несдержан, неумерен, Беспечен; ни в скорбях, ни в счастье не уверен; Как дикий сумасброд, учтивость оскорблю… Но Господа я чту и верен Королю. Мне сердце мягкое даровано судьбою: Ни для кого вовек не замышлял я злое. Таков мой нрав, Гревен. Быть может, таково И всякого из нас, поэтов, естество. О, если бы взамен, святая Каллиопа, Ты выбрала меня из жреческого скопа И новым чудом стал моих созвучий звон! — В страданиях моих я был бы ублажен. Но, чувствуя себя полупоэтом, — право, Боюсь: не для меня твоя святая слава. Два разных ремесла, подобные на вид, Взрастают на горах прекрасных Пиерид. И первое — для тех, кто числит, составляет, Кто стопы мерные размеренно слагает. Стихослагатели — так назовем мы их: На место божества они возводят стих. Их разум ледяной, чураясь вдохновенья, Рождает бедное, бездушное творенье — Несчастный выкидыш! Итак, закончен труд? — И в новые стихи корицу завернут. Быть может, их молва не вовсе сторонится, Но безымянный рой в чужой тени теснится. Их не хотят читать: ведь этот мертвый сон Стрекалом огненным не тронул Аполлон. Так вечный ученик, не выведав секрета Волшебного стиха и верного портрета, Чернила изведет и краски истощит, А намалюет то, что нас не обольстит. Но есть другие — те, чей разум вдохновенный Охвачен пламенем Поэзии священной, Кто не по имени, но истинно Поэт, Кто чистым Божеством исполнен и согрет. Немного

их, Гревен, досель явилось миру — Четыре или пять. Они Эллады лиру Венчали с тайною, накинули покров Узорных вымыслов на истину стихов — Чтоб чернь жестокая, подруга заблуждений, Не разгадала их заветных вдохновений, Святого таинства: толпе оно темно И ненавистно ей, когда обнажено. Вот те, кто первыми начала Богознанья И Астрологии, прозревшей мирозданье, Тончайшим вымыслом и сказкой облекли И от невежественных глаз уберегли. Бог горячил их дух. Он гнал, не отпуская, Каленым острием их сердце подстрекая. Стопою на земле и духом в небесах, Бессмысленной толпе внушая смех и страх, По дебрям и лугам они одни блуждали, Но ласки Нимф и Фей их тайно награждали. Меж этих двух искусств мы третье углядим, Что ближе к лучшему — и сочтено благим. Его внушает Бог для славы человека В глазах у простецов и суетного века. Немало на земле высоких, звучных лир, Чье красноречие весьма возносит мир. Гекзаметром они украсили преданья, Героев и Царей победы и деянья, — Беллоне сумрачной достойно послужив И новым мужеством бойцов вооружив. Они людскую жизнь из недр ее привычных На сцену вывели в двух обликах различных, Изображая нам то скорбный рок Царей, То пестрые дела посредственных людей. О горестях Владык Трагедия расскажет, Обыденную вещь Комедия покажет. Предмет Комедии — повсюду и во всем, Но для Трагедии мы мало что возьмем: Афины, и Трезен, и Фивы, и Микены — Вот славные места для благородной сцены. Ты множишь этот ряд, избрав мятежный Рим — Боюсь, о Франция, мы следуем за ним. Здесь первым был Жодель: он приступил — и смело На наш французский лад Трагедия запела. Он тон переменил — и перед Королем Комедия звучит на языке родном. Так ярок слог его, разнообразны лица — Менандр или Софокл нашли б чему учиться. И следом ты, Гревен, мой друг Гревен, ты смог, Едва переступив ребячества порог, Свой двадцать третий год еще не начиная И юношеский пух со щек не удаляя, — Ты нас опередил! К трудам и седин а м Не так пристрастен Феб, как это мнилось нам. Когда свою стрелу Амур в тебя направил, Стрелу чудесных глаз, — ты нам ее прославил: В стихах бесчисленных, прекрасных, без конца Ты убеждал, что страсть не ведает конца. Но вот уж новое влечет тебя призванье: Природу трав познать и тайны врачеванья. Усердье пылкое, огонь ума двойной Два дела Фебовых открыли пред тобой. Единственный у нас, ты преуспел и в этом: В тебе ученый Врач соединен с Поэтом.

ЭПИТАФИЯ РЕМИ БЕЛЛО

Чтоб прах Белло укрыть, рукам Над камнем нет нужды трудиться: Себе построил он гробницу Из Камней Драгоценныхсам.

ОДА

Коридон, без перебоя Лей в бокал вино хмельное, Чтоб забылся сном разлад, Что во мне яриться рад, Душу бедную терзая, Словно кролика борзая. Пусть разлад уйдет с порога — Впредь ни горесть ни тревога Не преступят мой порог. Близок срок или далек, Не желая долголетья, Знаю: должен умереть я. Скука — в книге слишком длинной. Жалок тот, кого в руины Старость превратить смогла. Как почую, что прошла Юность, вмиг хотел бы кануть В вечность, чтоб с тоски не вянуть. Потому без перебоя Лей в бокал вино хмельное, Чтоб забылся сном разлад, Что во мне яриться рад, Душу бедную терзая, Словно кролика борзая.

* * *

Ты думаешь, Обер, что галльская держава Милее небесам монархии мид я н, Державы эллинов, империи римл я н, Лишь прах оставивших от мощи величавой? И нашу мощь сотрет смерть по земному праву, Как все живущее; забьет веков бурьян Латинский ли стишок, французский ли роман; Трудам людей терпеть от смерти век расправу. О, быть бы зодчим я иль каменщиком рад, Я наверху тогда украсил бы фасад Клюкой почтенною, а не лопаткой скромной. Всю жизнь строчить стихи — зачем мне этот дар, Ведь сгинут вмиг, когда от Парки вероломной, Что в грош не ставит Муз, постигнет нас удар?

ПОСМЕРТНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ

СТАНСЫ

Я жизнь свою провел, распутывая нить, Связавшую в одно здоровье и недуги: Здоровье нынче к нам заглянет на досуге, А завтра ни за что его не заманить. К подагре я почти привык за долгий век: Все жилы вытянув, она дробит мне кости, Пытаясь доказать в своей неправой злости, Что лишь страдания достоин человек. Тот — молод, этот — стар, конец для всех един, Но, Бог мой, сколько он рождает опасений! — Нам юность дорога, как свежий цвет весенний, И веет холодом от старческих седин. Цветенье юности подольше сохрани: Соблазны и вино у мудрых не в почете, Напрасно не терзай ни разума, ни плоти, И под конец тебя вознаградят они. Что смертный человек? — тускнеющая тень, Не вечны мы, пойми ты истину простую, И если молодость растрачена впустую, Увянет жизнь твоя, как роза в жаркий день.

* * *

Я высох до костей. К порогу тьмы и хлада Я приближаюсь глух, изглодан, черен, слаб, И смерть уже меня не выпустит из лап. Я страшен сам себе, как выходец из ада. Поэзия лгала! Душа бы верить рада, Но не спасут меня ни Феб, ни Эскулап. Прощай, светило дня! Болящей плоти раб, Иду в ужасный мир всеобщего распада. Когда заходит друг, сквозь слезы смотрит он, Как уничтожен я, во что я превращен, Он что-то шепчет мне, лицо мое целуя, Стараясь тихо снять слезу с моей щеки. Друзья, любимые, прощайте, старики! Я буду первый там, и место вам займу я.

* * *

Пора оставить все: дома, поля, сады, Сосуд, расписанный тобой до середины, — Так некогда напев прощальный, лебединый Звучал над берегом Меандра, у воды. Окончен долгий век, завершены труды, Пером давно свои прославил я седины, Пусть ввысь оно летит, как знак, для всех единый, Прочь от людей, что так бессмысленно горды. Блажен, кто не рожден, но во сто крат блаженней, Кто снова стал ничем в кругу преображений, Но всех блаженнее возлюбленный Христом: Оставив тлеть внизу наскучившее тело, — А прежде им Судьба играла как хотела! — Он новым ангелом парит в раю святом.