О вечном. Избранная лирика

Ронсар Пьер

КРИСТОФЛЮ ДЕ ШУАЗЕЛЮ, МОЕМУ СТАРИННОМУ ДРУГУ

Не жаль мне, Шуазель, что пишущая братья У нас кишмя кишит, но жаль, что без понятья Бумаги и чернил изводят люди тьму, Их в жертву принося тщеславью своему. Толкает перья пыл у алчущих успеха, Но кто не просвещен — воюет без доспеха. При Генрихе Втором поэта два иль три Бывали на виду, и, что ни говори, Отчетливо звучал в ту пору голос тихий Избранника богов средь показной шумихи. То лютня слышалась, то лиры гордый звон. Торжественная медь им задавала тон. Они брались играть и на трубе Палланта, — Так много дерзости в них было и таланта! А вслед за ними шли кощунственной толпой Поэты новые, и, в ярости слепой, Все то, что первые столь превосходно пели, Вторые портили — и в этом преуспели. Безмозглые! Для них поэзия — товар, Что в лавках продают, а не Господний дар! Слетит она с высот, как легкокрылый гений, Но выпросить нельзя у Бога вдохновений! Посланницу небес купить, отнять, украсть Не пробуйте: над ней бессильна ваша власть. Земля родит нам хлеб, но целый год недаром Крестьянин отдыхать позволит ей под паром: Она истощена. С нее худая дань. Колючки да былье торчат, куда ни глянь. Французская земля, готовая к зачатью, Была осенена Цереры благодатью. Как почва щедрая, Мать Франция тогда Нам родила детей, не пожалев труда. Всем взяли сыновья: умом, происхожденьем, Ученостью, красой, но милых чад рожденьем Измученная мать, дабы не стать скупей И не плодить кругом терновник и репей, Решила отдохнуть. А доброго посева Дождавшись, у нее опять набухло чрево. К тому же видеть ей казалось невтерпеж, Что поле праздное встопорщилось, как еж. Нельзя не испустить нам горестного вздоха, Когда кругом торчат кусты чертополоха! Поплакала она — и зачала Белло. И тут, могу сказать, нам сильно повезло. Собрата своего мы приняли в Бригаду, И, став седьмой звездой, дополнил он Плеяду. Собранью Муз, Белло, твой простодушный пыл Пришелся по нутру, и ты похищен был. Наивные, — они тебя забрали в руки, Когда ты изучал их дивные науки. Твердили девять Муз тебе наперебой: — Имей свой путь и вкус, и будь самим собой! Чужому подражать не торопись открытью, Будь верен своему высокому наитью, Что постиженья страсть в уме твоем разжечь Сумело и твою свободной сделать речь. Кто по чужим следам взойдет, лишен отваги, На Геликон, стремясь испить священной влаги, Таким не дорожи! Свою тропу ищи Туда, где пенятся поэзии ключи! Но прежде, чем пришлось тебе открыться миру, Для греков ты сумел настроить нашу лиру. По милости твоей узнал и твой патрон, Каким смычком играл старик Анакреон. Какие находил, в искусстве наторелый, Слова, чтоб описать нам Афродиты стрелы. Как мы должны, свою оплакивая страсть, Надеяться, вздыхать, отчаиваться, клясть. Как звонкий тетрахорд настроить в одночасье, И Вакха привести с Кипридою в согласье. И как любви часы нам надобно ценить, Покуда Атропа не перережет нить. Да только не пиши стихом надутым, чванным. Читателю такой покажется туманным И отпугнет его обильем небылиц, Невнятных вымыслов и действующих лиц. Нет! Восхитительный, ласкающий, певучий Потребуется слог тебе на этот случай. Запутанный сюжет не для таких натур, Как Афродита-мать и сын ее, Амур. Хоть он и божество, а норовит украдкой В тебя всадить стрелу, дружа с дурной повадкой. Хвалу воздай тому, кто прояснить бы мог Нам Пиндара хаос, брюзгливый, жесткий слог, Докучный стиль письма, густой поток словесный, Назойливую суть и смысл тяжеловесный. Народ их не поймет. Мне мил Анакреон! А дивная Сафо? Лесбосской лиры звон Хочу я, чтоб у нас услышали французы, И разом с ним — живой напев Теосской Музы. Чем полубогом стать и музыкою сфер Мне наслаждаться, я готов на свой манер Счастливым быть: один, в сквозной тени древесной, Упиться жажду я поэзией чудесной, Что, грации полна, вздохнуть спешит, как мы, Из-за интриг и бед любовной кутерьмы, И горести свои с наигранною грустью Уносит, как река, стремящаяся к устью. Живи, античный стих,

прекрасною тоской, Что в сердце мне вложил Амур своей рукой. Еще бы воскресить Алкмана, Вакхилида, И к ним Кеосского добавить Симонида, Дабы не плакал он, а несравненный хор Дополнили б Алкей и славный Стесихор. Белло! Читая стих божественный и чудный, Оставь учителям — торжественный и нудный. Да громыхает он, воинственно суров, Затем, чтоб устрашать наивных школяров. По воле божества, песков сыпучих бремя На уходящий род обрушивает Время. Забыты славные деянья, а герой, Как безымянный гость, лежит в земле сырой. Жестокостью небес науки и таланты Загублены, гниют в могилах фолианты. Но древних строк, до нас дошедших, дивный хмель Тебе поднес Белло, дружище Шуазель! Он Греции певцов святые откровенья, Минувшим вдохновясь, исторг из тьмы забвенья. Богатство утечет, как полая вода: Бег времени его уносит навсегда. А стих переживет и несколько династий. Над волшебством его у Хроноса нет власти! Останется в веках, как славы цитадель, Сей дар, что посвящен тебе, о Шуазель! Как в памяти людской блистал во время оно, Так блещет и сейчас в ней стих Анакреона.

ПОСЛАНИЕ П.-Л. ЛЕСКО, СЕНЬОРУ ДЕ КЛАНЬИ

Не сотворил Господь меня для славы бранной, И мне не суждено с кровоточащей раной Победно умереть в пороховом дыму: Геройских прадедов мне лавры ни к чему. Нет, память о себе оставлю я иную, Вот что я истинным величьем именую: Пусть правнуки мои и через сотни лет Прочтут, как на Парнас поднялся я — поэт! Как добывал свой хлеб, любимец Аполлона: Чтоб музы на меня смотрели благосклонно, В неполных тридцать лет я был совсем седой, С лицом болезненным, нескладный и худой, Годами запертый в безрадостной темнице, — Над книгами корпел — до боли в пояснице, И, истязая плоть, убив ее почти, Мечтал познаньями признанье обрести. Отец корил меня за то, что я не в меру Питаю нежное пристрастие к Гомеру И к чарам двух его прекрасных дочерей, К потомкам каждого, кто, становясь мудрей, Всю душу поверял чернилам и бумаге. Он говорил: «Глупец, подумал бы о благе Земном! Что даст тебе бездумный кифаред? Смычок, струну, напев? — от них один лишь вред. Как прах развеются прельстительные трели, Как дым рассеются — мелькнули и сгорели. Чего ты ждешь, мой сын, от нищих аонид? Или венок тебя убогий соблазнит Из мирта и плюща, а может, лавром пышным Чело ты обовьешь и шепотом чуть слышным У тихого ручья, в пещерной полутьме, Как будто сызмальства ты поврежден в уме, Начнешь слагать стихи и прослывешь, бесспорно, Отпетым дураком. Зачем же так упорно За столь бесславное цепляться ремесло? Оно к хорошему пока не привело Из смертных никого: ученость всю растратив, Не мало ли твоих возвышенных собратьев Погибло с голоду? Не лучший ли пример Твой упоительный божественный Гомер, Которого до дыр ты зачитаешь скоро, — Для вашей Музы нет ужаснее укора, Чем этот немощный старик, — из дома в дом, Гонимый нищетой, отчаяньем, стыдом, Бродил он со своей троянской дребезжалкой. Зачем искать судьбы погибельной и жалкой? — Бартолла возлюби, законников толпу Пополни, призови к ответу гольтепу, Витийствуй, защищай и честного, и вора, И нужного тебе добейся приговора. Поклоны принимай, не думай ни о чем: И года не пройдет, как станешь богачом. Или врачом пойди — достойней нет занятья, В нем древний Гиппократ (его могу понять я) Немало преуспел на острове своем, — Как верная сестра с Поэзией вдвоем Жила премудрая Наука Врачеванья, Все дал ей Аполлон, и почести, и званья, А что другой сестре оставил скопидом? — Кифару ржавую! — усердьем и трудом Постигнуть должен ты причину всякой хвори, Узнать доподлинно, что нам приносит горе, А что живительно, — так, пользуя других, Со временем даров добьешься дорогих. По зову первому явись к одру больного — Не дай тебе Господь уйти без отступного. Или, быть может, кровь геройскую твою Желанье горячит прославиться в бою? Тогда к оружию! На стены крепостные Ты двинешься, презрев опасности земные, Тебе в живот ядром чугунным попадут, В дыму и пламени ты обагришь редут. Легко разбогатеть, шагая через трупы: К наемникам своим владыки редко скупы». Так укорял меня отец, а над рекой Державный Гелиос могучею рукой С востока выводил коней своих горячих Или на западной гряде спешил распрячь их, И то ущербная, то полная луна Всплывала в сумраке с полуночного дна, — Блажен, кто выбрал цель, Природе не переча: С незримым демоном негаданная встреча Или всевластных звезд мучительный укор Нам не дадут пойти Судьбе наперекор. Какие мне отец ни предлагал науки, С Поэзией не мог я вынести разлуки. Чем более он ей приписывал грехов, Тем более я был охотник до стихов. Двенадцать было мне, когда в полях привольных, Дубравах дремлющих и рощах тонкоствольных, В пещерах, где ручьи о чем-то шепчут мхам, Младенческий досуг я отдавал стихам. Мне эхо вторило, и вслед за древним Паном, С венками, бубнами, цевницей и тимпаном, Сильваны шумные, у края мирных вод, С нагими нимфами водили хоровод, Обвив игривый плющ вокруг рогов козлиных, И отзвук празднества не умолкал в долинах. Вначале звучная влекла меня латынь, Но слишком далеко от вековых святынь Родился я на свет, и я поклялся Музам, Что и в Поэзии останусь я французом, Что третьим, и вторым, и первым наконец Я стану, — певческий манил меня венец, Я в языке родном мечтал прославить имя, Хотел быть первым здесь, а не последним в Риме. С тех пор, как перестал перечить я Судьбе, Я славу Франции умножил, а себе Оставил только честь служения отчизне. Леско, одним путем мы шли по этой жизни! Еще учеником за партой ты сидел, Никто не волен был твой изменить удел. К художничеству страсть одна тебя манила, И дерзко ты перо обмакивал в чернила И чудеса творил, — совсем еще дитя, Ты геометром был, уверенно чертя Фигуры, и углы, и линии на плане, А в двадцать ты уже не знал иных желаний, Чем строить и ваять, — громаден гений твой: Он зодчество связал с наукой цифровой. Искусства древнего легко затмил ты славу И лавры первенства завоевал по праву. Я знаю, ты богат, Леско, и родовит, И пышный блеск дворцов тебя не удивит, Но в этой роскоши, знакомой с колыбели, Влеченья творческой души не ослабели. Бесплоден был слепых наставников упрек: Ты дарованием своим не пренебрег. Что пользы подпирать шестами ветви клена? — Все ниже тяжкая клониться будет крона. Природа не простит насилья над собой, Напрасно спорим мы с владычицей Судьбой. Еще король Франциск, словесности ревнитель И тонкой красоты возвышенный ценитель, Благоволил к тебе, а в наш надменный век Большая честь, когда подобный человек, Провидящий добро и зло в любом обличье, К нам милосерд в своем монаршеском величье. И Генрих царственный, что вслед за ним владел Французским скипетром, немало важных дел Успешно разрешил по твоему совету: Беседы мудрые предпочитая свету, Он не скрывал к тебе любви и доброты, И в благодарность Лувр ему отстроил ты, «Дворец, — ты говорил, — потомкам мы подарим Во славу наших встреч с блестящим государем». Я помню, как монарх однажды за столом Поведал нам, что столь достойным ремеслом «Наш друг (так он сказал), художник, скульптор, зодчий, Не в школе овладел и не по воле отчей И в этом близок он Ронсару моему, Что стихотворцем стал наперекор всему». И потому велел ты высечь на фронтоне Богиню юную в пурпуровом хитоне, Золотокрылую, с победною трубой, И молвил королю: «Смотри, перед тобой Поэзия сама — Ронсара стих нетленный Так славу Франции разносит по вселенной!» Нет больше Генриха, и времена не те, Но в память о его державной доброте Прими послание мое — оно свидетель, Что нас высокая роднила Добродетель.

ПОСЛАНИЕ К ОДЭ ДЕ КОЛИНЬИ, КАРДИНАЛУ ШАТИЛЬОНСКОМУ

Господний мир — театр. В него бесплатный вход, И куполом навис вверху небесный свод. На сцене, как всегда, теснятся персонажи. Иной переодет, иной — без маски даже! Костюмы госпожа Фортуна им раздать Заранее спешит — кому какой под стать, И Добродетели, чтоб не остаться втуне, Пытаются помочь навязчивой Фортуне. Из кожи лезет всяк, свою играя роль. Судьбу смешит, как фарс, печальная юдоль. Ты зришь монарха блеск, его великолепье, Но крючник рядом с ним является в отрепье. А кто — Эдип, Креонт иль Агамемнон днесь, Телеф или Аякс — тот завтра станет здесь Разбойником в лесу прибрежном иль корсаром, Ограбившим купца заморского с товаром? Поставил паруса отважный мореход, Но стряпчим быть ему на суше через год. В роскошных париках играют лицедеи Господ, а между тем их не берут в лакеи. Вступает человек с природой часто в спор, И может изменить Фортуна приговор. Пажом во цвете лет, исполненным отвагой, В Шотландии владеть я научился шпагой, Не зная, что судьба, мою умерив прыть, Прикажет мне домой с попутным ветром плыть И, шпагу заменив оружием бескровным, Не меченосцем стать, но пастырем духовным. Все это говорил мне Феб, но, — дерзкий паж, — Я отвечал: — И ты, и твой треножник — блажь! Я грезил битвами, и Марсу, а не Фебу, Хотелось мне служить воинственную требу. Я ввязывался в спор и попадал впросак, Не склонен к мировой, зато охоч до драк. Но озорство пришлось не по нутру Фортуне. Как только я приплыл во Францию на шхуне, Судьба веселый мой и простодушный нрав Перекроила вмиг, меня к рукам прибрав. Я помыслы свои отверг и, твердой воле Фортуны покорясь, явился в новой роли. Шальному ремеслу поэзии мой дар Меня обрек, и я прилежный стал школяр. Трудиться был готов я и во сне, и въяве, Дабы мои стихи служили Вашей славе. Я мыслил, что перо мое не только честь, Но разом с ней добро сулит Вам приобресть. Ты без богатства век протопчешься на месте, Но хуже, если есть оно — и нету чести! Как всякий пастырь душ, теперь надев скуфью, С покрытой головой закончу речь свою. Я Вас прошу явить Ронсару снисхожденье, Когда услышите завистника сужденье, Что, дескать, видел он Ронсарову игру. Тот на подмостках был совсем не ко двору: Без денег, без еды, отягощен долгами И нездоров, едва перебирал ногами. Притом ценитель мой добавит — вот в чем соль! Что, Вам служа, Ронсар играл прескверно роль.

НА ОКОНЧАНИЕ КОМЕДИИ

Вот вам комедия — образчик преотличный Земного бытия. На наш уклад привычный С вниманьем пристальным как поглядишь порой: Весь мир — театр, мы все — актеры поневоле, Всесильная Судьба распределяет роли, И небеса следят за нашею игрой. На разных языках, в шелках или в обносках, Выходят представлять на мировых подмостках Вельможа и пастух, разбойник и король; Но ни один из всех, какого б ни был роду, Не властен сам свою переменить природу, Прожить чужую жизнь, сыграть чужую роль. Один пасет овец, другой народом правит, Тот ищет почестей открыто, тот лукавит, Тот занимается торговлей, тот — войной; Но вечно точит всех тупой напильник страха, И дерзких замыслов не уберечь от краха, И призрачен, как сон, недолгий путь земной. Дух человеческий не ведает покоя: То радостью влеком, то одержим тоскою, Досадой уязвлен, тщеславьем подогрет, Он понукает жизнь, как пожилую клячу, А коли молод он, да влюбится в придачу — Так прочь и здравый смысл, и дружеский совет! Честь, кротость и добро — увы, где ваше царство? На небесах! А здесь всё — злоба, всё — коварство, Как на большом торгу: скупают, продают, Меняют и крадут, хулят и хвалят разом Одну и ту же вещь и, не моргнувши глазом, За добродетели пороки выдают. Напрасно наш Творец привил к рассудку завязь Воображения: так появилась зависть, И ревность, и любовь, что разума сильней; Как плотью, жилами, и кровью, и костями, Так от рожденья мы наделены страстями, И то же будет впредь — и до скончанья дней. Так стоит ли мечтать о жизни беспорочной На свете, где, как дым, все зыбко и непрочно, Все переменчиво, как ветер и волна! Блажен, стократ блажен, кто соблюдает меру, Кто мудро следует лишь доброму примеру И верен сам себе в любые времена.

КАРДИНАЛУ ДЕ КОЛИНЬИ

Блажен, кому дано быть скромным земледелом, Трудиться над своим наследственным наделом, Дожив до старости, иметь свой дом и кров, Не быть нахлебником у собственных сынов, Не сменой королей, но жизнию природы, Теченьем лет и зим спокойно числить годы. Блажен, кто Бахусу дары свои несет, Цереру, солнце чтит, вращающее год, Кто Ларам молится, домашним властелинам, Кто спит под звон ручьев, бегущих по долинам, Кому их музыка милее, чем труба, Кровавой битвы гул и с бурями борьба. Блажен, кто по полю идет своей дорогой, Не зрит сенаторов, одетых красной тогой, Не зрит ни королей, ни принцев, ни вельмож, Ни пышного двора, где только блеск и ложь. Ступай же, кто не горд! Как нищий, как бродяга, Пади пред королем, вымаливая блага! А мне, свободному, стократно мне милей Невыпрошенный хлеб, простор моих полей. Милей, к ручью склонясь, внимать струе певучей, Следить за прихотью рифмованных созвучий, Таинственных Камен подслушивать игру, — Мычащие стада встречая ввечеру. Глядеть, как шествуют быки, бегут телята, Милее мне пахать с восхода до заката, Чем сердце суетой бесплодной волновать И, королю служа, свободу продавать.

РЕЧИ О НЕСЧАСТЬЯХ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

НАСТАВЛЕНИЕ ЮНОМУ ХРИСТИАННЕЙШЕМУ КОРОЛЮ КАРЛУ IX

Сир, недостаточно принять престол в наследство! Вы доблестью должны украсить ваше детство. Без доблести никак на царство сесть нельзя, На голову, как груз, корону водрузя. Фетида родила младенца от Пелея И, обгоревшее дитя свое жалея, Его бессмертием вознаградить смогла — Ахилла в час ночной к Хирону отнесла, Чтобы, наставленный во всем кентавром славным, Достоинствам сумел он обучиться главным, Искусству цену знал и суть наук постиг. Все должен знать король, когда король велик! Но мало овладеть лишь ремеслом военным, Идти от стен своих победно к вражьим стенам, Пришпоривать коня, на скакуне своем Явиться на турнир, принять удар копьем, Ошеломить врага мудреною засадой, Ночною вылазкой, атакой, канонадой, Шеренги сохранить, ряды сомкнуть в бою, Сплотить вокруг знамен всю армию свою. И дикие цари науку эту знают: Они для славы в кровь короны окунают, Как львы, которые среди других зверей Заносчиво себя считают за царей, Лишь если их клыки впиваются в оленя И все вокруг полно резни и истребленья. Не может королю достоинство сберечь, Коль благороден он, ни кровь, ни острый меч, Ни латы, что на грудь тяжелым давят грузом, Но знание искусств, принадлежащих Музам. Порою короли не избегают уз Юпитеровых дев, высокородных Муз — Им Музы придают почтенное обличье, И от невежества спасают их величье, И милосердье им небесное несут Так, чтобы короли вершили правый суд. В науках сведущи такие государи И в красноречии, не говоря о даре Физиогномики, который нужен им, Чтоб цену узнавать всем подданным своим. Имелся этот дар у юного Ахилла, Который одолел столь доблестно Троила Во Фригии; затем бестрепетный Ахилл Явился к Трое — там он Гектора сразил. Пентесилею он убил и Сарпедона, Свой подвиг увенчав пожаром Илиона. Тезей, Геракл, Язон ему во всем равны, Как все воители бесстрашной старины. Таким вы станете, коль Парками жестоко Не будет ваша нить пресечена до срока. Вам дали имя Карл. Так короля у нас Во Франции зовут уже в девятый раз. Но девять — все равно, что три триады рядом, И совершенствами подобно трем триадам, А значит, слава вам такая суждена, Какая восемь раз тем королям дана. Но дабы стать таким, свое искусство нужно, Чтоб в юности порок не встретить безоружно. Во-первых, Господа бояться должно вам, Чтоб имени Его, Его святым словам Открылось сердце. Вы — во всем подобье Божье, Его поддержкой вам пренебрегать негоже. Затем, чтоб на земле всегда преуспевать, Смиренно вы должны чтить королеву-мать, Ей ревностно служить — ведь вас она хранила, Как мать, и на земле отца вам заменила. Затем вам образец те предки-короли, Которые в раю убежище нашли. Беречься надобно, чтоб новомодной скверне Никак не удалось стать достояньем черни. Затем вы мысль должны всегда в основу класть, Чтоб разумом одним руководилась власть: Ведь властолюбие, обманывая разум, На человека зло обрушивает разом. Как тело крепнет, лень убив в самом себе, Так разум свой должны вы укреплять в борьбе С воображением, чудовищным дурманом, Чтоб не смогло оно ваш дух увлечь обманом. Но, добродетели познав, учитесь впрок Повсюду узнавать разряженный порок — Он рядится добром, себя являет чинно, Но зло таит его почтенная личина. Так самого себя вы сможете познать, А значит, злом себя не станете пятнать. Самопознание — вот лучшее начало, Оно людей к добру и правде приучало. Кто знает сам себя, нас учит Аполлон, Тот — истинный король, хоть не воссел на трон. Вот как начнете вы. Потом, окрепнув телом, Став храбрым воином и человеком зрелым, Должны вы будете учиться управлять, Внимая подданным, им волю изъявлять, Их знать по именам, суд не вершить жестокий, И почитать добро, и исправлять пороки. Несчастны короли, которым говорит О том, чем жив народ, советник-фаворит, Которым льстивый лжец, ища монаршей ласки, Об этом на ухо нашептывает сказки. Такому королю корона не нужна: Он властвует, боясь, что оскорбит лгуна. Но с вашим, Государь, всемилостивым нравом Вы место короля займете с полным правом: Не будет обделен, наш кроткий господин, Из ваших подданных покорных ни один. Когда вы явитесь в дворцовые покои, Не ведая обид, пребудут все в покое. Но если капитан сбивается с пути, То в гавань кораблю обратно не прийти, А если королю на шаг с дороги сбиться, Народ пойдет за ним, и царство раздробится. Не смеет государь, на троне воцарясь, Вассалов оскорблять, считая их за грязь, Поскольку ваша плоть и наша плоть — из грязи. Фортуна не щадит ни бедняка, ни князя. Все царства на земле не властны над собой, Рождаются они и рушатся судьбой, И царство, как огонь: едва оно окрепло, Как все пришло к концу, осталась горстка пепла. О Боге помните. Своей рукой Творец Вас троном одарил, воздел на вас венец, Пусть милосердие найдет у вас просящий, Карайте тех, кто к вам придет в гордыне вящей. Любимцам раздавать не следует чины, Зато достойные их получить должны. За деньги званий вы отнюдь не продавайте И бенефиций всем подряд не раздавайте, Гоните от себя назойливых льстецов, Не верьте болтовне чарующей лжецов Так, чтобы никогда пред вами не посмели Владык соседних стран злословить пустомели! Гоните от себя язвительность и спесь. Вы в мире человек — всегда им будьте здесь. Не грабьте подданных, не жмите их налогом, Не объявляйте войн под мелочным предлогом. Храня свое добро, запомните: оно Не роскошь, а покой вам принести должно. Коль скоро тяготит вас лучников охрана, Полюбит вас народ, не видя в вас тирана, И позабудет страх. Другие короли, Не

прячась за броней, короны сберегли. Душе у короля быть следует такою, Чтоб одарять народ нескаредной рукою. Прижимистый король — какое это зло, И сколько бед оно народу принесло! Пусть окружают вас значительные лица, И не препятствуйте вы их беседам литься, А сами слушайте, как поступал ваш дед, Король, которому поныне равных нет. Вы, как Великий Карл, властитель величавый, Историю свою вновь озарите славой, И, доблесть ратную по-царски возлюбя, Тем сохраните вы бессмертье для себя. Не должно, чтоб народ не слушался вельможи — Вельможе обижать простой народ негоже. Следите за казной с расчетом и умом: Ведь если государь вести не может дом, Не слушают его жена и домочадцы, Как можно за судьбу отечества ручаться! Законы новые пуская в оборот, Подумайте сперва, чтобы потом народ Не вздумал действовать наперекор декретам. Ребячество нельзя позволить в деле этом. Одежда ваша быть роскошной не должна. Одежда королей всегда была скромна. И ваших доблестей бесценное сиянье Прекрасней жемчугов на пышном одеянье. Не денег, а друзей ищите вы всегда, Коль рядом друга нет, то королю беда. Любя достоинство, присущее вельможам, На праведных людей стремитесь быть похожим. Карайте хитреца, пройдоху, бунтаря, Ни яростью, ни злом, ни гневом не горя, Останьтесь веселы. Лицо с душою вместе Да будет зеркалом любезности и чести. Но знайте, Государь: нет прав ни у кого Ошибки короля исправить за него, А потому себя наказывайте сами, Иль будет найдена вам кара небесами. Для власти Господа нигде предела нет, С престола своего он видит целый свет, Оттуда суд верша, всем платит равной платой, Не глядя, кто пред ним — король или оратай. Пусть он любовью вас своей благословит! Прильнете вы к нему, как древле царь Давид, Чтобы, как этот царь, вы свой венец носили. Без Божьей милости нет проку в вашей силе.

К ЛУИ ДЕ МАЗЮРУ

Как тот, кто из окна вниз устремляет око И видит пред собой открывшийся широко В разнообразии природной пестроты Окрестный дол: здесь холм, тропа, ручей, кусты Являются ему, а там овраг, дубрава, Поляна, пасека, дорога, мост, канава, Сад, виноградник, луг, пруд, пастбище, загон, Чертополох, бурьян — куда ни смотрит он, В пространстве медленно блуждая взором праздным, Везде красивое смешалось с безобразным, Хорошее с дурным, — так, Де Мазюр, и тот, Кто не спеша читать мои стихи начнет, Увидит, сколь они между собой не сходны: Где хороши, где нет, где чудны, где негодны. Что делать? Бог один непогрешим во всем. Пестры мои стихи, как на пиру большом, Где потчует гостей король иль князь богатый, Различны кушанья, приправы, ароматы: Здесь то, что хвалят все, не нравится иным, Что сладко одному, то горько остальным, Тот любит огурцы, а этот заливное, Тот старое вино, а этот молодое, Тот жареную дичь, а этот свежий крем, И не бывает так, что пир приятен всем. Сам государь меж тем пирует с наслажденьем, И не смущен ничуть: ведь он не принужденьем Гостей взыскательных на торжество собрал — Коль правду говорить, не всякого и звал. Я тоже не грожу судом и казнью лютой Тому, кто книг моих не знает почему-то; Кто хочет — их прочтет, кто хочет — купит их. Бывает, нравится кому-нибудь мой стих, — Я радуюсь тогда; нет — остаюсь бесстрастен: Здесь ничего, Мазюр, я изменить не властен. Лишь те, кто верует по-новому средь нас, Своим брюзжанием дивят меня подчас: «Ронсар, — твердят они, — в земле талант скрывает, То битвы, то любовь с усердьем воспевает; Он мог великим стать, когда бы все презрел И одного Христа в хвалебных гимнах пел, Но отвратил его от дум благочестивых Коварный Сатана, отец мечтаний лживых». Несчастные слепцы, которых с толку сбил Расстриженный монах! Не размеряя сил, Вы в судьи лезете: нет нужды в вашем вздоре; Я есмь то, что я есмь, и с совестью не в ссоре, И ведает Господь, читающий в сердцах, Все помыслы мои и мой пред небом страх. О Лотарингский край, ты счастлив, не доверясь Кальвину хитрому — и от соседей ересь Не допустив к себе! Ужель ни в чем не лгал, Когда Писание Святое прелагал, Потея у печи, германец дерзновенный, Рейнвейном, духотой и злобой распаленный? Как с места не сойдет твой дивный Амфион, Так не признаю я, что вдохновен был он. Недавно мне во сне летучей, смутной тенью, Явился Дю Белле — не прежний чародей, Который вскармливал млеком стиха князей И мощно увлекал своей волшебной лирой Всю Францию, теперь оставшуюся сирой, — Но жалкий, немощный, расслабленный скелет, Чьи кости длинные, суставы и хребет Белели в темноте, иссушены и голы; Сладчайшие уста, где пребывали пчелы, Пейто и Грации, увяли, охладев; Сияние очей, где пляска мудрых Дев Живым и пламенным восторгом отражалась, Померкло навсегда; угрюмо возвышалась Безносая глава, пугая наготой, — Казалось, опустел сам Геликон святой; Утроба лопнула, источена червями, И гной наружу тек обильными струями. Я трижды простирал объятия ему, И трижды от меня он ускользал во тьму, Как мчится жаворонок, над пашнею взлетая, Когда бегущая вослед собака злая, Приблизясь, прыгает с рычаньем на него И, кроме воздуха, не ловит ничего. Вдруг омертвелый рот с усилием разжался, И еле слышный хрип их бледных уст раздался, Напоминавший треск цикады иль сверчка Иль писк отставшего от матери щенка: «О друг мой и собрат! Как жизнь свою, не зная И тени зависти, тебя любил всегда я; Ты ободрил меня, наставил и подвиг Восславить не страшась французский наш язык; Ты голос мой развил; тобою вдохновенный, В Пермессе я уста омыл волной священной, — Теперь, коль вновь судьба меня свела с тобой, Хочу и я тебе подать совет благой: Храни Господень страх, да Эпикур лукавый Тебя не соблазнит своей стезей неправой, И телом, и душой всечасно уповай Лишь на Спасителя, ведущего нас в рай, Покорствуй не ропща монарху и законам, К друзьям будь ласковым, радушным, благосклонным, Удел свой полюби, не вознося мечты Чрезмерно высоко, — и счастлив будешь ты. Мир призрачен и лжив: как мать, манит он лаской, Но злобу мачехи таит под кроткой маской; Он движется молвой и случаем слепым, И что в нем человек? не более, чем дым Над малым пламенем, на краткий миг зажженным. Один Господь вовек пребудет неизменным. Блажен, кто не живет здесь долго или тот, Кто жизнь свою в глуши проводит без забот, Уединение предпочитая славе, — Не он ли средь людей мудрейшим зваться вправе? И ты, коль с верою ко мне склоняешь слух, А дух умершего не может лгать, мой друг, — Отвергни жизнь двора, коварную Цирцею, И удались в свой дом, простясь навеки с нею. В полях, куда от вас ушел я в цвете дней, Мы все равны: султан, торговец, лицедей, Смиренный селянин и властелин природный, Не ведая тревог, там движутся свободно, По прихоти своей летят из сада в сад, Дабы равно вкусить божественных услад, Как пчелы легкие порхают утром мая, На молодых цветах душистый мед сбирая. Со мной беседуют Гомер, Эсхил, Марон, И облик мой таков, каким описан он В стихах Мазюра был. Там Генриха порою Среди полубогов я вижу пред собою: Наш добрый государь, лик раненый закрыв, Скитается в тоске, угрюм и молчалив, С тех пор как век его, блистательный и яркий, Внезапно прерван был безжалостною Паркой. И я среди теней брожу, как он, скорбя, С тех пор как, не простясь, оставил я тебя И тесный круг друзей — им всем при встрече снова Свидетельствуй любовь сподвижника былого». Так кончил призрак речь — и, поглощенный тьмой, Как молния, пропал, сон покидая мой.

К ГИЙОМУ ДЕЗОТЕЛЮ

О Дезотель, кого Риторика и Право И Муза сыном мнят единственным по праву, Я в ужасе гляжу, как медлит наша знать, Когда Европу всю грозит лавина смять, Сплотить в союз людей, державе на защиту, Как ты, готовых встать, и ей служить открыто, И делом, до небес вновь поднятым тобой, Возвысить Скиптр, что чернь смогла попрать пятой. Способны в наши дни и короли и принцы, Оружие забыв, хранить покой провинций — Не нужно им солдат, чтоб чернь держать в узде; Но книга и закон князьям нужны везде — Орудья, коими легко толпе строптивой Умерить пыл и нрав привить миролюбивый; Надежно впредь дома свои мы защитим Не сталью острою — лишь разумом живым; И будет бить врага любой, кто братьям верен, Той палкой, коей враг побить нас вознамерен, Наш недруг книгами искусно совратил Народ, и тот, пленясь, на ложный путь вступил — Что ж, книгами и мы с врагом затеем драку, Мы — книгами в ответ и книгами в атаку, Скрывая, что у нас слабеет сил напор: Атака тем сильней, чем яростней отпор. Но нет, не вижу я, чтоб кто-нибудь вступился За дело правое и от врага отбился, Наш стан теснящего, чтоб кто-то, взяв перо, Наш защищал закон как высшее добро; Народы зрят оплот лишь в милости Господней, Лишь воля неба, мнят, спасет от преисподней; Растерянность поднять нам не дает руки — Победным шествием идут бунтовщики. В Троянскую войну, когда гнала Эллада Троянских юношей к стенам родного града, Когда герой Ахилл, закрыв ручьям пути, К Фетиде им мешал дань водную нести, И те, кто в граде жил, ступить вовне не смея, И те, кто жил вовне, за стенами Сигея, — Провинны были все; мой Дезотель, вот так Оплошны ныне мы и наш провинен враг. Провинны те, дерзнув державу опрокинуть И Принцев силою с дороги отодвинуть, И возомнив, что нет для наглости препон, И новой сказкою топча седой закон, Провинны те, сойдя с дорог, отцами данных, Чтоб следовать путем учений чужестранных, Провинны, наплодив ту пасквильную дрянь, Угрозы грязные сановнейшим придворным, Чтоб только пищу дать скандалам самым черным, Провинны, мня, что здесь ослепли все подряд, Что зрячи лишь они и лишь у них есть лад, Что будто мы идем, заблудшие, стезею Не Богом данною, но ложною, земною, Провинны, мня, что Бог лишь Лютеру не зря Явился во плоти и, шире говоря, Что Церковь, впавши в блуд, век, верно, уж десятый Вино притворства пьет и праздного разврата, А все, что Кухорн смог вложить в слова свои, Иль Цвингли, иль Кальвин, мятежники сии, Важней, чем Церкви всей согласье иль законы, Что учредил Собор, где был весь мир ученый. Зачем же нам и впредь на Бога уповать, Коль, зная обо всем, дозволил он блуждать Столь долго Церкви всей? Он промах сам замыслил? В чем выгоду себе Всеведущий расчислил? Кой прок, какая честь так прятаться во тьму, Чтоб Лютеру являть свой облик одному? Но мы провинны тож: наместника земного С времен Григория не знали мы такого, Чье слово жгло б сердца; провинен в том наш брат, Что Церковь благ своих лишает бедных чад: Неудивительно, что в пору грозных схваток Благого пастыря Петра челнок столь шаток, Ведь неуч, коему пятнадцать лет навряд, Бог знает что за хлыщ, бог знает что за фат, У Церкви блага все берет и бенефиций За деньги продавать нимало не боится. А Павел что б сказал, коль появился б тут, О клириках младых, что в мысли не берут Опеку бедных чад, хоть шерсть стригут охотно, Не прочь и кожу драть; порхают беззаботно, Молитву позабыв и проповедь, они, Надушены, в шелках, средь нег и болтовни, В охоте и пирах, средь ветрениц распутных Бегут от Божьих благ ради забав минутных. Что б он сказал, узрев, как церковь днесь живет, Основанная им как скромности оплот, Оплот терпения, щедрот, любвеобилья, Вне торга, вне угроз, вне выгод, вне насилья, Нагою, нищею, изгнанницей, в рубцах От палок и хлыстов, в тревогах и слезах, Узрев, что днесь она пышна, жирна и чванна, К поместьям и деньгам любовью обуянна, Что чванны пастыри, а папы свысока Глядят, одетые в парчу, в меха, в шелка? Он, верно б, пожалел, что вынес все впустую — И бичевания, и казнь свою страстн у ю, И все скитания; такой распад узрев, Себе на голову призвал бы Божий гнев. Исправить ныне след сто тысяч нарушений, Что клир успел свершить, ища обогащений; Ведь страшно, как бы гнев Верховного Творца За прегрешенья нас не стер земли с лица. Какой же страх еще таится за спиною? Хоть дело лютеран неправое, дурное, Но за него стоят, а мы — к чему скрывать? — За дело правое не можем постоять. О, коль счастл и вы те, кому всегда могила В теченье девяти веков покой дарила! Счастл и вы старики благих былых веков, Кто в вере отческой земной покинул кров, — Пока на Церковь груз не лег тяжелой хвори, Не смел бы Хаусшейн явиться нам на горе, Ни Цвингли, ни Кухорн, ни Лютер, ни Кальвин, И предки мудрые, доживши до седин Без обновления церковного обряда, Сходили в гроб, где их ждала небес отрада. Бедняжка Франция! Как непомерный груз, Раздор во мненьях лег на первый твой союз. Твои сыны тебя не холят, но терзают, За шерсть козлиную друг друга истязают, И, будто прокляты злой волею, в бою Металл заостренный вонзают в грудь твою. Мы не довольно ли платили в виде дани Пьемонту, Фландрии, Неаполю, Испаньи Кровь наших жил, чтоб днесь свои ножи воткнуть В тебя, о наша мать, в твою родную грудь? Мы повод подаем шальным турецким ордам Взирать на наш раздор с насмешничеством гордым — Для войн с неверными тяжелы на подъем, Мы друг на друга здесь свирепо в бой идем; Судьба иль Божий гнев хотят, чтобы от сына К тебе, о Франция, пришла твоя кончина. Ужель Судьба велит, чтоб наш французский трон, Пред коим немец, англ, испанец был склонен, Повергся вдруг во прах по манию вассала, Чья спесь покорности от братьев возжелала? Трон, пред которым встарь весь Божий мир дрожал, Который подданных за море посылал, Чтоб Палестину взять, Сидон, Антиохию, Всю Идумею, Тир и те места святые, Где Иисус на крест взошел за смертных всех, Бесценной кровью смыл нас отягчавший грех. Трон, пред которым встарь Восток лежал во прахе — Перс, турок, мамелюк, татарин — в лютом страхе. Короче, миром всем столь устрашен и чтим, Он жертвой должен стать ужель сынам своим? Ты, Франция, в беде сама виновна частью, Я тыщу раз в стихах взывал к тебе со страстью: Своим ты мачеха, а чужестранцам мать, Хоть в трудный час от них подмоги не видать; И без хлопот берет всяк иноземец бравый Те блага, что лишь нам принадлежат по праву. Хотя б один пример — вот Дезотель, мудрец, Кто книгами хвалу сыскал благих сердец, Кто долго при дворе на должности невзрачной Служил, бедняк, пока в день, для него удачный, Медлительности враг добрейший кардинал Вновь по миру его, потешась, не послал. Ты ценишь слуг своих столь непомерно мало, Что, право, от стыда тебе краснеть пристало. И столь же ты глуха к Пророкам, что Господь Избрал меж чад своих и коим кровь и плоть Дал в сем краю, чтоб здесь твою беду пророчить Грядущую, но ты спешишь их опорочить. Да, может быть, смогла миров Господних высь Чрез Нострадамуса с пророчеством срастись, Иль мужем Демон злой иль добрый дух владеет, Иль от природы он душой взмывать, умеет, Засим среди небес сей смертный муж парит, Пророчества свои нам сверху говорит, Иль мрачный ум его, томясь глухой тоскою, От жидкостей густых стал сочинять такое; Но он таков, как есть: что ни тверди мы, все ж Неясные слова, что в нас вселяют дрожь, Как встарь у эллинов оракул, многократно Предсказывали нам весь ход судьбы превратной. И я б не верил им, коль Неба, что дает Нам зло или добро, я в них не видел плод. Да, Небеса скорбят, что ныне обесславлен Могущественный трон и знак недобрый явлен: Не прекращался дождь год целый ни на час, Комета яркая над головой у нас Горела, сея страх, и вот, к боязни вящей, С небес разверзнутых обрушен столп горящий. Наш Принц скончался вдруг среди благих услад, А сын его младой заботой был объят О подданных своих, и вот покой дворцовый Надежность потерял для принца молодого. Ни предков праведных и славных чудеса, Ни храмов множество, взнесенных в небеса, Ни беспорочный трон, ни край благой и сильный, К войне приверженный и книгами обильный, Ни доброта души, ни мыслей простота, Ни явная во всем величия черта, Ни веры глубина, ни пыл благочестивый Смиренной матери или жены стыдливой О малой милости не упросили Рок, Чтоб обошла беда его благой порог, Чтобы заразный дух отравленной Саксоньи Сюда, во Францию, не нес свое зловонье. Коль Гизов доблестных неукротимый пыл В беде б согражданам защитой не служил, Коль в час опасности б их дух утратил смелость И пламя страха в нем и лени разгорелось, То пошатнулся б трон, и лютеранский яд В религию отцов сумел внести распад. Но Франсуа один оружье в бой направил, Бесстрашно грудь свою под дуло бед подставил, А Карл молитвою и проповедью смог От Духа отвести злой ереси клинок. Ученье строгое, предвиденье последствий Народу помогли спастись от тяжких бедствий. Да, Гизы зависти и Року вопреки И вере, что несут с собой бунтовщики, Кощунственную рать громили очередно, Вернув религии ее оплот исходный. О Господи, молю, в награду за труды, Что взяли на себя два Принца в час беды, А также в знак того, что зов мой и тревога Доверия в тебе рождают хоть немного, Пускай два Гиза, что, собрав из черепков, К нам веру древнюю хотят вернуть под кров, Блистают, взысканы щедротой властелина, И пусть от черни их убережет судьбина. Даруй, чтоб дети их и дети их детей Такими ж честными прослыли меж людей, Чтоб славу обрели, чтоб в мире, без разбоя Смогли прожить весь век в отеческом покое; Иль если бедствие иль случай роковой Обоим им грозит из зависти глухой, Ты на бунтовщиков направи жала терний Или на неуча, главу глумливой черни, — Сей недостоин червь к светилу взором льнуть И воздух тот вдыхать, что нам наполнил грудь.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

* * *

Едва Камена мне источник свой открыла И рвеньем сладостным на подвиг окрылила, Веселье гордое мою согрело кровь И благородную зажгло во мне любовь. Плененный в двадцать лет красавицей беспечной, Задумал я в стихах излить свой жар сердечный, Но, с чувствами язык французский согласив, Увидел, как он груб, неясен, некрасив. Тогда для Франции, для языка родного, Трудиться начал я отважно и сурово И множил, воскрешал, изобретал слова, И сотворенное прославила молва. Я, древних изучив, открыл свою дорогу, Порядок фразам дал, разнообразье слогу, Я строй поэзии нашел — и волей муз, Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.

ЭКЛОГА [2]

ОРЛЭАНТЭН

Коль время года, день, и место, и стремленье, Любовью зажжено, велит начать нам пенье, Петь будем, пастухи, и наши голоса На тысячу ладов повторят пусть леса. Эмалью красок сто здесь луг покрыли разом, Здесь нежная лоза сплела побеги с вязом; Здесь — тень прохладная колеблемых листов, Дрожащих тут и там под веяньем ветров; Заботливые здесь и пчелы на лужочке Целуют и сосут душистые цветочки, И с хриплым ропотом лесного ручейка Здесь птичьих голосов сливается тоска. Зефиры в соснах тут согласно присмирели, — Лишь наши в лености повиснули свирели С бездействующих шей, и этот день младой Зимой нам кажется; другим же всем — весной. Тсс!.. Под пещерный кров теперь взойдем в прохладу И песню пропоем. Залогом я в награду Тому, кто победит, оленя ставлю вам Ручного, — ходит он за мною по пятам. В долине молодым он был похищен мною У пестрой матери с спиною расписною. Я выкормил его, частенько щекоча, И гладя, и чеша, и к ласкам приуча, То возле зелени, то у воды проворной, — И дикий нрав его смог обратить в покорный. Я для Туанон берег оленя моего, И именем моим зовет она его. Она всегда его целует иль душистый Венок на лоб кладет или на рог ветвистый, То цепь из раковин морских на рамена Роскошные ему накинет вдруг она; Кабаний с цепи клык повис серпообразный, Как месяц, что блестит, круглясь дугой алмазной; Задумчив он бредет, куда нога ведет; Тенистыми сейчас лугами он идет, То в мшистый водоем посмотрится с откоса, То в углубленье спит горбатого утеса И, резвый ввечеру вернувшийся домой, Из рук иль со стола хлеб поедает свой; Вкруг резвится меня и псу грозится рогом, Что с лаем на него несется за порогом, Звенит бубенчиком, потом ложится спать На чердаке Туанон, — та любит с ним играть; И терпит он, ее наложенный руками, Ошейник с кисточкой, богатый бубенцами. Мхом, папортником набитого седла Нести он может груз; беспечна и смела И не боясь упасть, одной она рукою Придерживается за рог, меж тем другою Убор из веточек слагает над хребтом; На водопой его отводит вечерком, Одна, из белых рук его пить воду учит… Итак, кто победит сегодня, тот получит Оленя этого и будет рад душой, Что милой поднесет подарок столь большой.

2

Ронсар описывает подготовку к музыкально-поэтическому поединку, по которому все выставленное в залог достается победителю. Под именами пастухов выступают исторические личности: Orleantin — герцог Орлеанский, Angelot — герцог Анжуйский, Navarrin — король Наваррский, Guisin — Андре де Гиз, Margot — Маргарита, герцогиня Савойская. — Прим. сост.