О вечном. Избранная лирика

Ронсар Пьер

* * *

Не упускай счастливый случай! Зовя Любовь в учителя, Заботами себя не мучай, — Обманем скуку, Николя! Прогоним прочь соблазн бесовский, — Тщеславье, алчность всех мастей, На мир посмотрим философски, Избавим душу от страстей. Довольствуйся своим уделом, Иных не требуя даров, Поверь, здоров ты будешь телом, Когда душою ты здоров. Души возвышенные блага — Вот пища сердцу твоему: Когда в печи пропала тяга, Мы задыхаемся в дыму. Спасительные блага эти Искать нам вечно суждено, И больше ничего на свете Тебя заботить не должно. Скребницей дерзостных фантазий Отчистил мир я от стыда, Дабы, забыв о дольней грязи, Служить Поэзии всегда. Вот о каком мечтал я благе, Вот чем отныне я живу: Все, что доверено бумаге, Своей империей зову. Но, если не подводит память, Твое занятье не глупей, — Кто может нас переупрямить? — Ты пьешь, так наслаждайся — пей! От кубка первого, второго Беды не будет никакой, И без того к нам жизнь сурова, И слишком краток век людской. Твоя водянка тоже благо, Что рядом с ней мои стихи! — Вода — живительная влага, Древнейшая из всех стихий. Нет в мире ничего полезней: Водой священной ты раздут! — Увы, проклятые болезни К бессильной старости ведут, Расшатывает бедный разум, Богами данный нам взаймы, Все тело поражая разом, А смерть придет, жалеем мы, Что фарс прескверно разыграли, И, оседая на диван, Вдруг слышим: «В пекло не пора ли?» Ну, что вы, сударь Бонвиван!

* * *

Не держим мы в руке своей Ни прошлых, ни грядущих дней, — Земное счастье так неверно! И завтра станет прахом тот, Кто королевских ждал щедрот И пресмыкался лицемерно. А за порогом вечной тьмы Питий да яств не просим мы, Не тянет вас и в погреб винный, О закромах, где мы давно Скопили тучное зерно, Не вспомним ни на миг единый. Но не помогут плач и стон, Готовь мне ложе, Коридон, Пусть розы будут мне постелью! И да спешат сюда друзья! Чтоб усмирилась желчь моя, Я эту ночь дарю веселью. Зови же всех, давно пора! Пускай придут Жодель, Дора, Питомцы муз, любимцы наши, И до зари, под пенье лир, Мы будем править вольный пир, Подъемля пенистые чаши. Итак, начнем: струей святой Наполни кубок золотой, — Мой первый тост Анри Этьену За то, что в преисподней он Нашел тебя, Анакреон, И нам вернул твою Камену. Анакреон, мы все, кто пьет — Беспечный и беспутный сброд Силен под виноградной сенью, Венера, и Амур-стрелок, И Бахус, благодатный бог, Твой гений славим пьяной ленью.

* * *

Мне скоро праздному блуждать В краю, где плещут реки ада, — Что ж проку столь стихов создать, Сколь сочинитель «Илиады»? Стихом от тлена не спасусь, Бесчувственная тень не скажет, Тяжелый или легкий груз На холм могильным камнем ляжет. Хоть никаких сомнений нет, Что плод усердия и рвенья На десять или двадцать лет Мне обеспечит восхваленья, Но все хвалы поглотит вмиг, О них сотрет воспоминанье Любого пламени язык, Разор любой военной брани. Я лучше ль, чем Анакреон, Я ль яростнее Симонида, Велеречивей, чем Бион, Иль сладкогласней Вакхилида? Хоть их Эллада родила, Хоть им служил язык высокий, Великий труд сожгли дотла Веков безжалостные сроки. Но я-то, я — простой француз, Слагатель виршей материнских, Мне ль уповать, что вознесусь В веках на крыльях исполинских? Нет, Рюбампре, куда сытней Прожить свой век купцом богатым Иль, куш сорвавши покрупней, Витийствовать перед Сенатом, Чем славную стезю торить В прислугах музы горемычной, Которой голодом морить Своих ревнителей привычно.

* * *

Когда хочу хоть раз любовь изведать снова, Красотка мне кричит: «Да ведь тебе сто лет! Опомнись, друг, ты стал уродлив, слаб и сед, А корчишь из себя красавца молодого. Ты можешь только ржать, на что тебе любовь? Ты бледен, как мертвец, твой век уже измерен, Хоть прелести мои тебе волнуют кровь, Но ты не жеребец, ты шелудивый мерин. Взглянул бы в зеркало: ну, право, что за вид! К чему скрывать года, тебя твой возраст

выдал: Зубов и следу нет, а глаз полузакрыт, И черен ты лицом, как закопченный идол». Я отвечаю так: «Не все ли мне равно, Слезится ли мой глаз, гожусь ли я на племя, И черен волос мой иль поседел давно, — А в зеркало глядеть мне вовсе уж не время. Но так как скоро мне в земле придется гнить И в Тартар горестный отправиться, пожалуй, Пока я жить хочу, а значит, и любить, Тем более что срок остался очень малый».

* * *

Венера как-то по весне Амура привела ко мне (Я жил тогда анахоретом), — И вот что молвила она: «Ронсар, возьмись-ка, старина, Мальчишку вырастить поэтом». Я взял ученика в свой дом, Я рассказал ему о том, Как бог Меркурий, первый в мире, Придумал лиру, дал ей строй, Как под Киленскою горой Он первый стал играть на лире. И про гобой я не забыл: Как он Минервой создан был И в море выброшен, постылый; Как флейту сделал Пан-старик, Когда пред ним речной тростник Расцвел из тела нимфы милой. Я оживлял, как мог, рассказ, Убогой мудрости запас Я истощал, уча ребенка. Но тот и слушать не хотел, Лишь дерзко мне в глаза глядел И надо мной смеялся звонко. И так вскричал он наконец: «Да ты осел, а не мудрец! Великой дождался я чести: Меня, меня учить он стал! Я больше знаю, пусть я мал, Чем ты с твоею Школой вместе». И, увидав, что я смущен, Ласкаясь, улыбнулся он И сам пустился тут в рассказы Про мать свою и про отца, Про их размолвки без конца И про любовные проказы. Он мне поведал свой устав, Утехи, тысячи забав, Приманки, шутки и обманы, И муку смертных и богов, И негу сладостных оков, И сердца горестные раны. Я слушал — и дивился им, И песням изменил моим, И позабыл мою Камену, Но я запомнил тот урок И песню ту, что юный бог Вложил мне в сердце им в замену.

К МУЗЕ

Закончен труд, прочней и тверже стали, Его ни год, чей быстр и легок шаг, Ни алчность вод, ни яд, таимый в жале Твоих друзей, стереть не властны в прах. В тот день, когда всего живого враг В последний раз сомкнет мои ресницы, Ронсар не весь уйдет в могильный мрак, Часть лучшая для жизни сохранится. Всегда, всегда, отвергнув прах гробницы, Летать живым над миром я готов, И славить дол, где жизнь моя продлится, Где лавр венчал мой жребий для веков За то, что слил я песни двух певцов В мелодиях элефантинной лиры И их привел в Вандом как земляков. Ну, Муза, в путь — ввысь вознеси, к эфиру, Победный клич, всему поведай миру Про мой триумф — награду жизни всей, Дай мне надеть бессмертия порфиру И лаврами чело мое увей.

ГИМНЫ

ГИМН ЗОЛОТУ

Жану Дора

Я гимну и себе нанес бы оскорбленье, Когда б не ты, Дора, был назван в посвященье: Ведь золото — в стихе и в имени твоем, В Орансе, что течет в краю, тебе родном. Припишут скупость мне, увидев эти строки, — Не первый я поэт, в ком так нашли пороки, Гомера пьяницей облыжно нарекли: Он Вакха пел дары — плод солнца и земли. Пусть, впрочем, сплетники стараются, судачат, Пустые их слова ведь ничего не значат: Был пьянству чужд Гомер, хоть славил Вакха мощь, Нет скупости во мне, и кошелек мой тощ, Хотя воспеть хочу я золота всесилье. Когда бывало так, чтоб люди находили Богатство в той суме, что оставлял Поэт? Как жадность совместить — и Аполлона свет? Нельзя у Муз найти подобного порока, Ведь это значило б их оскорбить жестоко: Приданого — и то не обрели себе, И девственность хранят, покорствуя судьбе. Сердито на скупца взирает Каллиопа: Он плесенью пророс, его вседневно стопы Влекут лишь к сундуку, что ржавеет в углу, В отмершем сердце он таит одну золу, И что б ни делал он, у Муз благоволенья Ему не обрести, — влечет к обогащенью Дух алчности его, как пса, что, даже сыт, Все жадно ищет кость. Те ж, кто был знаменит Поэзией своей, презрели обольщенье Богатства, золота, но ведали терпенье И доблесть нищеты; в том подавал пример Любимый Музами учитель наш Гомер, Мы все находим в нем источник Музы чистый. И все же, друг, порой твержу себе: «Учись ты Гомеру подражать лишь в том, как он творил, Прекрасному стиху, который он сложил, — Но не просить, как он, себе за песню хлеба, Бездомным не бродить всю жизнь под сводом неба». Да, золоту я стих сегодня посвятил: Мы знаем, некогда Юпитер превратил Свой облик в тот металл, в тот дождь блестящий, ясный, Чтоб пылко пасть с небес к возлюбленной прекрасной. Его же волею украсил сей металл И храмы, статуи, что скульптор изваял: Почтен металл лицом Юпитера-владыки, Почтило золото Юпитеровы лики. Пусть Бедность воспоет любой другой поэт, Я зависти к нему не чувствую, о нет! Его не осужу, злословьем не обижу, И все же золота всю мощь так ясно вижу! О счастия исток, прекраснейший металл, Тот, кто тебя лишен, о жизни лишь мечтал, Бродя среди живых всем чуждой, мертвой тенью, Достойный жалости, подверженный презренью. Ты — нервы, сила, кровь, ты — жизнь и смерть людей! Менандр был множества философов смелей, Когда перед толпой он, с Эпихармом споря, Не звезды и огонь, не ветры и не море Богами называл, а только лишь одну Богиню признавал, чьей власти глубину Измерить нам нельзя; ее зовут — Богатство, Противников ее бессильно святотатство. «К кому придет она, тот благ всех властелин — Полей, лугов, лесов, садов и тонких вин, Имеет слуг, друзей, к себе склоняет судей, Свидетелей, — ему охотно служат люди». Бесспорно: приведет Богатство к нам друзей, Усадит нас за стол вблизи от королей, Почетом окружив, — и замолчит мгновенно Наш самый злобный враг, склонится ниц смиренно. Когда мы почести вельможам воздаем, В поклонах вежливых свиваемся кольцом, — То не Богатство ли колени нам сгибает? К наживе устремясь, солдаты погибают За короля. Когда ж без золота король, — Не больше стоит он, чем уличная голь. Лишь сила золота царям дает короны, Им подчиняет мир и укрепляет троны. Людей они влекут приманкою наград, И только потому служить им каждый рад. Столпы учености, ораторы, поэты Шлют книги королям, — трактаты и сонеты, Ремесленник свои изделия несет, И все они за то, конечно, ждут щедрот. Любезный мой Дора, прошу тебя ответить: Случалось полное нам бескорыстье встретить? В Сицилию свой путь направил бы Платон, К тирану, если б знал, что власти тот лишен? Когда бы выгоды не ждал совсем философ, — Он стал бы отвечать на множество вопросов Тирана и служить желаниям его? Нет, не видали мы философа того, Который, при своих почтеннейших сединах, Бровях нахмуренных, суровости, морщинах, Тон не понизил бы и не повеселел, Подарки получив, — кто б денег не хотел. «Не видно, — Симонид говаривал когда-то, — В дому философа тех, кто одет богато, Но видим часто мы брадатых мудрецов, Что ждут, как на часах, у мраморных дворцов». Друг, против золота не ставь на добродетель, Ты проиграешь спор, весь мир нам в том свидетель: В минуту трудную кого она спасет От голода, кому довольство принесет? Чтобы ученым быть, книг очень много надо, Но не получишь ты от Музы их в награду, — Торговцу нам платить приходится за них. Немало на коня потребно золотых, Чтобы исполнить долг свой в нашем положенье. А без оружия — как мы пойдем в сраженье? Возможна ли война без пушек и солдат? Все это золота потребует стократ; Кто платы не возьмет, — иного пожелает, О славе, ордене и пенсии мечтает, Но призрак золотой сверкающей казны Стоит за этим всем, зовет к делам войны. А стать художником, — пускай рожден с талантом, Иль зодчим сделаться ты мог бы, музыкантом, Коль смолоду лишен орудий мастерства? Рука художника без этих средств мертва. Искусства — как они возможны без ученья? Меж тем потребует учитель награжденья. Не только воздух нам необходим, чтоб жить, Иль хлеб, вино, огонь, — вкус надо усладить Мильоном радостей, что с золотом явились; Без денег — в праздности унылой мы б томились, Не ведали любви бесчисленных утех, Блистания пиров, изящных танцев тех, Чей шаг торжественный плывет под звук гобоя; И путешествие б нам не свершить любое В своей родной стране иль на чужой земле, Охотой, скачками не тешиться в седле. Без денег — щедрости закрыто проявленье И невозможно дать убогим вспоможенье, Томимым голодом, — нельзя творить добро, Все в мире так, мой друг, устроено хитро. Стремишься к подвигу — набей мешок деньгами; Как Демосфен сказал, — оратора устами Гласила истина, — не можем начинать Без золота мы дел, тем паче — завершать; Не кончился еще срок золотого века: Невольно в наши дни в груди у человека При виде золота захватывает дух, Оно склоняет к нам Венеры чуткий слух. Любая дверь в дому, пусть накрепко запрется, Пред золотом тотчас, конечно, распахнется; Оно даст сотню лиц пустышке без лица, Внезапно обратит невежду в мудреца, Даст грацию тому, кто плелся мешковато, Умом и честию наделит торовато Глупца бесчестного, семьею и родней, Урода одарит немедля красотой, Болвана вознесет, как Бога, в общем мненье, В ущерб учености и чести, без сомненья: Известно хорошо, что Доблесть далека От блеска золота, от груза сундука. Легко прославится ничтожнейший бездельник, Которого нужней любой прилежный мельник, И все — лишь с помощью тугого кошелька, — Мадам Богатство так меняет дурака. А скольких грандов мы назвали бы глупцами, Не замыкай оно столь прочными ключами У всех людей уста! Когда б не удушал Замок тот голос наш и звук не заглушал! Богатство — это рог волшебный Амалтеи, Что изобилие дает нам, не жалея, То — жемчуг без цены, то — счастия венец, Ты обзавелся им — и бедам всем конец. Нет изобилья, друг, сегодня под луною, И мед, и молоко уж не текут рекою, Священный желудь нам не утоляет плоть: Приходится пахать, и сеять, и полоть, И землю обливать своим соленым потом, Чтоб вырастить зерно, — всю жизнь отдать заботам. Но служат для того в хозяйстве острый плуг, И бык, и серп: без них мы слабы, как без рук. Раз ты не получил в наследство все от деда, — Иди просить кусок под дверью у соседа: Когда желудок наш голодный говорит, — К чему тогда латынь, и греческий претит. Нагими в мир вещей нас бросила Природа, В отличье от зверей — шерстистого народа: Медведя, льва, быка, оленя и бобра, Овечки, кабана, последнего одра. Чтоб защитить от бурь нагую нашу кожу, От ветра и жары, от злой морозной дрожи, Одежда надобна и прочный, теплый дом; Нет денег — корчишься под снегом иль дождем. И вот — все гонятся за пламенным металлом: Законник и поэт, ученый — в беге шалом, Врач мечется, ища, с рассудком не в ладу, Как пациент его, когда лежит в бреду. Моряк за золотом летит, не зная страха, В Харибды грозный зев, бросается с размаха В кипящую волну на хрупкой скорлупе, Нептуна не боясь на плещущей тропе. Теолог, святостью своею знаменитый, Что проповедь ведет, ученостью набитый, — Желанного тельца в уме своем таит, Мечтает лишь о нем, когда псалом твердит. Философ, астроном, познаньем вознесенный, Томится, золотом, как все мы, соблазненный. Да, видно, не найти на свете удальца, Чтоб одолел соблазн заветного тельца. Все чествуют его, и Аристотель смело Металл тот называл слугой благого дела: Без золота кто б мог добро вокруг творить И доблести свои на белый свет явить? Что, как не золото, в любой нужде подмога, Беду оно всегда отгонит от порога, Способно отразить Фортуны злой удар, Мгновенно погасить несчастия пожар. Оно заботится о нашем бренном теле: Когда уложит нас лихая хворь в постели, Оно полезней нам друзей, родных, детей, — Доставит быстро все — лекарства, слуг, врачей; В болезни брат, сестра таким не будут другом, Готовым к помощи и всяческим услугам: Иль струсят, иль вспылят. Здесь золото — нам брат, Оно пошлет врача, что, жадностью объят, За деньги лечит нас, заботится, лелеет, Возможно, что болезнь он нашу одолеет И душу, что вот-вот из тела улетит, Удержит все же: так нас золото хранит. Оно и душу нам врачует вместе с телом, Печали прочь гоня рассеяньем и делом: Досада мучит нас, мысль горькая, тоска И меланхолия терзает, жестока, Мечтания томят, — несет нам излеченье К Музыке сладостной отрадное влеченье, Звучит она, пленив гармонией наш слух, — К спокойствию идет смятенный горем дух. И книги новые, божественно прекрасны, — Их золото нам даст, — покажут, что напрасны Все горести земли пред этой красотой. О золото, твой свет лучится над землей, Он ярче света дня; полезно ты для дела И мира, и войны, ты — сила без предела, Законы ты хранишь и пышные дворцы Возводишь в городах, — сбираются дельцы, Торговцы для тебя, и рынков многоцветье Растет на площадях; возносишь на столетья Ты храмы до небес. Крестьянин и рыбак, Купец, ремесленник и воин, и моряк Меняют на тебя плоды трудов и службы, — Опорой можешь стать прочней, чем помощь дружбы, Полезней быть, чем плод Цереры на полях: Доставить для семьи все то, что в городах И селах создано руками человека, И замуж выдать дочь, в груди которой млеко Уж зреет, требуя младенца пухлых уст, Семейных радостей, — без них век девы пуст. Но лишь поднимет Марс копье в порыве боя, — Ты форты мощные возводишь над водою, Что льешь в глубокий ров, и строишь стены ты, Валы гигантские, террасы и мосты, Как Марс, ведешь полки вперед, на бой, к победе: Что храбрость там, где нет доспехов, стали, меди! У древних — золотым был отличен руном Баран волшебный тот, что на пути морском Мчал Геллу юную от козней ведьмы мрачных, И золотом цвели плоды в долинах злачных — Атланта яблоки; одно из них принес Венере в дар Парис, ответив на вопрос О первенстве богинь, — неся несчастья Трое. Во храмах греческих убранство — золотое, Сверкали золотом и статуи богов, — Среди металлов всех почет ему таков. Был на Олимпе спор когда-то меж богами О первенстве, о том, богаче кто дарами. Юпитер — молнию превозносил свою, Копьем гордился Марс, что всех разит в бою, Сатурн — косой своей, Нептун — волной морскою И луком — Аполлон, веселый Вакх — лозою, Амур — двойной стрелой, Церера же — зерном, Благоухающим и радужным цветком Хвалилась Флора там, а Пан — горой зеленой, И палицей — Геракл, никем не побежденной. Уж близилось тогда Нептуна торжество, Звучали голоса за первенство его, — Столь был величествен владыка влаги пенной, Что нет соперников, казалось, во вселенной. Но Мать-Земля была в тот час огорчена, Что славой не она средь всех награждена, — Свои сокровища открыть решилась детям, Чтоб зренье поразить великим блеском этим. Немедленно Земля над всеми верх взяла, Когда раскрыла грудь и взору предала Неведомый металл в его свеченье ярком: Так солнце нам слепит глаза в июле жарком, Венеры луч таков вечерний, золотой, — То свет ее кудрей струится над землей, Омыло море их пред солнечным закатом. Тут каждый из богов наперебой с собратом Праматерь стал молить, чтоб наделила их Лучистым веществом богатых недр своих, Победу Матери они провозгласили, Для Неба ту красу все у нее просили, — Назвать же не могли. Земля произнесла То имя — «золото», и Небу часть дала: Желтеет золотом Юпитера корона, Великий трон и скиптр; немедля и Юнона Свой трон украсила, а Солнце с этих дней Увило золотом волну своих кудрей И колесницу ту, что день приносит миру; Позолотил и Феб подругу песен — лиру, Лук Феба прежде был лишь деревом простым, И вот оделся он сияньем золотым. Амур вооружен стрелой златою, новой, Паллада, что была к богатству столь суровой, Пленилась золотом: горит Горгоны лик У Девы на груди, и золотится блик Палладиной брони средь самой темной ночи; Блеск Марсова щита слепит отныне очи, Сияет золотом убийственный топор, Гермеса скромный жезл и Грации убор, Венеру с той поры прозвали золотою; Фемида строгая, с карающей рукою, Весы из золота в день этот завела И нитью золотой одежду убрала. Коль в плен взяло богов металла обольщенье, Как можем золоту не возносить хваленья? Ценить его, любить и почитать должны, — Его достоинства для смертного ясны. Что до меня, Дора, то я к нему взываю, В словах смиренных так его я умоляю: «О счастия творец, владыка всех людей, Теки всегда в мой дом и блага щедро лей, За то пою тебя: творишь повсюду чудо, Недаром, золото, зовут тебя „прочь-худо“, — „Даритель жизни“ ты, „гонитель всех забот“. Пускай судьба тебя навстречу мне ведет; Где ты звенишь, туда уж не проникнуть горю, Я смело за тебя с хулителем поспорю И докажу: творить без помощи твоей Нельзя полезных дел, добра для всех людей, И доблестью блистать; моих врагов жестоких, Как плена, избегай, как пропастей глубоких, И благосклонно мой наполни кошелек». Уж слышу глупых слов обильнейший поток, Толкуют знатоки, что я не вижу ясно Достоинств Бедности, — браню ее напрасно, Ведь это Бога дар, — не может быть дурным Для жизни смертного то, что дается Им, И Бедность я сужу, ее совсем не зная, Не испытав того, что шлет она, благая. Любому дам ответ: я с Бедностью знаком, Всю истину о ней скажу своим стихом. Тот, кто ее поет как славный дар небесный, Пусть хвалит заодно и мрак могилы тесной, И тление в гробу — ведь смерть шлют боги нам, — Пусть голоду хвалы приносит также в храм, Восславит пусть чуму, — они даны богами, Но мы считаем их страшнейшими врагами. Ты скажешь: обрастать не следует добром, Оно бежит, как сон, как дым, оно — фантом И улетит быстрей, чем ветра дуновенье, Все знают: для того достаточно мгновенья. Однако, если мы играть осуждены Фарс человечества, — одежды нам нужны; Не лучше ли, мой друг, чтоб это было платье Вельможи, короля, — не рубища проклятье, Прикрывшего едва бродягу-бедняка, Чья жизнь не ценится дороже медяка? Богатства мощь ты зря считаешь преходящей: Наследуя отцам, шагают к силе вящей Владыки царств больших. Уж много сотен лет Французов короли, не зная тяжких бед, Все правят Францией, и власть их крепнет боле. Вот Генрих, наш король, в своей державной доле — Наследник верных благ, хранимых долгий срок, Величием своим он всем дает урок, Усилив мощь страны, и битвами стяжает Все новые края, наследство умножает, Короны с бою взял для сыновей своих, Могущественней стал властителей иных. Ты скажешь: не один премудрый филос о ф Известен бедностью в преданиях веков, Сражались доблестно храбрейшие герои, Не наделенные богатством и землею. Ты был бы прав, когда на свете кроме них Не знали б воинов достойнейших других, Но ведь добились же в боях великой славы И те, кто умерли владыками державы: Был Александр средь них, Октавий, Цезарь, Пирр, — Так следует признать, и это видел мир, Что благородный дух, исток боев победных, И доблесть гордая, — коль посещает бедных, — Не только средь таких встречается людей, Но прибегать должна к поддержке королей, Нуждается она в величии державном, Что вознесет ее в созвездье достославном. «Да чем то золото важнее хоть песка? Дорога же к нему трудна и далека, — Иные люди мне с насмешкой скажут строго. — К чему о золоте ты говоришь так много? Не сыплется оно нам просто так с небес». Увы, несчастные, полна пустых словес Глава философа, что горд подобной речью, Не может он в нужду проникнуть человечью. Не знаешь разве ты той истины простой, Что всех питает нас кружочек золотой? Ты получил бы хлеб, плоды и мясо, вина, — Все, чем мы жизнь свою поддерживать повинны, Без золота? А ты твердишь: «Оно — ничто». Но без него прожить не мог еще никто. Ты скажешь также мне: «Довольствуясь салатом, То наслаждение узнав, — кто стать богатым Захочет и копить всю жизнь сокровищ тьму И охранять свои владенья, как тюрьму, Чтобы богатство дать наследнику пустому И недостойному, что понесет из дому, Твоей кончине рад, все деньги на пиры Истратит быстро он или в пылу игры Все то, что ты скопил, плоды садов и пашен». Скажу, как Симонид: настолько в жизни страшен Мне голод — мрачный враг, что буду очень рад Обогатить врагов смертельных я стократ, Наследством наделив посмертно, только мне бы Живому не бродить дорогами без хлеба. Бежать от Бедности — первейшего из зол — Зовет нас Феогнид, — спуститься ль в темный дол, Пройти моря, огонь, вскарабкаться на скалы, — Годится все, когда ее грозит нам жало. Что до меня, Дора, то предпочел бы я Скорей со львом сойтись голодным у ручья, Чем с тощей Бедностью, свирепой, бледногубой, Что в клещи нас берет безжалостно и грубо: Ведь лев проглотит враз и плоть мою, и кровь, Она же примется сосать нас вновь и вновь, Всю жизнь терзать меня, жену, детей, всех близких. Ты скажешь: золото — исток деяний низких, Рождает жадность, рознь, и зависть, и вражду, Тревоги, кляузы и свары, страсть к суду, Мученья, горести, заботы, подозренья, И глупость обретет наследник от рожденья С богатством заодно: не будет знать труда, Желания его исполнятся всегда. Богатство, скажешь ты, несет с собой кичливость, Высокомерие, мятеж, несправедливость, Тиранов создает, тщеславных гордецов, Плодит распутников, лентяев и льстецов. Итак, от золота — всех бед угрюмых стая, А мать искусств и благ — то Бедность лишь простая? Дивлюсь таким речам, и дерзким, и шальным: Так папа иль король — он должен быть дурным, Поскольку он богат? Но всем, конечно, ясно, Что капля разума — и та порой прекрасно Способна богачей в соблазне остеречь, Коль хочется им честь нетронутой сберечь. А бедный может стать легко убийцей, вором, Разбойником, гоним нуждою и позором. Терзаясь голодом, на все в беде готов, — Отнять чужой кусок, чужой разрушить кров, — Готов простить себе насилие любое, Чтобы добычу взять и унести с собою: Его желудок пуст, завистлив наглый взгляд, Нет пищи для зубов, и чувства в нем бурлят, Он недоволен всем, клянет людей счастливых, Изобретает тьму проделок прихотливых. Напрасно говорят: «Спокойно спит бедняк, Забот не знает он; хоть ляжет натощак, Без всякого белья и под открытым небом, Зато пред вором страх совсем ему не ведом. Богач же от тревог своих теряет сон: Он — вместе с кошельком — и страхом наделен. Вот так же точно бобр, тая в своем мешочке Чудесную струю, в той самой оболочке Несет и смерть свою: чтобы экстракт добыть, Стремятся жадно все бобра догнать, убить». Но короли тогда ведь были бы трусливы, Однако знаем мы, что, с детства горделивы, Владеть оружием приучены, ловки, Воспитаны в боях, они ведут полки. К тому же стерегут сеньора зорко слуги, Вооруженные, одетые в кольчуги, Готовы рьяно все владыку защищать, Коль руку на него посмеет кто поднять. Когда настанет ночь, он — в роскоши и неге, Приют ему готов; заботы о ночлеге Не знает никогда, покоясь в сладких снах. А что бродяге даст его ночлег в стогах? «Блаженство» заболеть, схватить катар, ангину, Подагру иль прострел, другую чертовщину, Которая его в больницу приведет, Доставит множество несчастному забот. Отчаяния мать, рождает заблужденья В нас Бедность и плодит дурные побужденья. Тот проклят, кто б ей стал провозглашать хвалу, Не пригласят его, как близкого, к столу Вельможи гордые, и не займет он стула Вблизи от короля средь праздничного гула. Цепями тяжкими стесняет Бедность дух, И Феогнид ее клянет угрюмо вслух: «О Бедность подлая, ты придавила плечи И не даешь вздохнуть, меня лишаешь речи, Всем на посмешище влачишь ты, как шута, Боль унижения смыкает мне уста. Ко злу меня ведешь, моей помимо воли, Но что страшней еще для человечьей доли, — Я становлюсь рабом и доблести лишен, Мне подвиг не свершить, труслив я и смешон. Когда бы Миноса имел я ум, познанья, Открыли боги мне все тайны мирозданья, — Презренья

б не избег я все же средь людей И чести не снискал под властию твоей, Пока гнетешь меня своим постыдным грузом. Оставь меня, ведь честь твоим противна узам, Лишь стыд приличен им, с несчастьем и сумой». Я с Феогнидом в том согласен всей душой, Не знаю гарпии противнее, чем эта, Хоть сотнями льстецов она была воспета, — И ныне ей они в смирении кадят, О ней я все сказал. Теперь же бросим взгляд С иной мы стороны, — на оборот медали. Есть люди, что весь век свой деньги расточали, Став бременем для всех, без пользы на земле: Он нищим не подаст, живя подобно тле, На дело доброе не тратит ни монеты И в праздности ведет напрасной жизни лета. В беде не станет он опорой никому, Подачки щедрые бросает лишь тому, Кто подло, низко льстит, да сводникам маститым, Лжецам, распутникам и гнусным паразитам. Подобен дереву в неведомых горах, Чей плод, созревши, пал и превратился в прах, Ужель не думаешь ты, мот, о часе страдном, Когда, быть может, сам, в бумажнике нарядном Не находя и тень монеты золотой, Пойдешь просить в слезах, голодный, испитой, Хоть грошик у того, кто, одарен тобою, Гоняет бедолаг, обойденных судьбою? Бог золото дарит не для того, чтоб мы Снабжали им льстецов, продажных девок тьмы. Студента, сироту и узника в темнице, Беднягу, что, хоть нищ, на хлеб просить стыдится, — Желанным благом всех ты можешь наделить, Им счастье, радость дать, надежду подарить. Сторицею к тебе вернутся блага эти, Коли ты бос и гол окажешься на свете. Сокровища земли — для жизни и добра, Но не для тех, кому нужны лишь повара. А ты, набив едой раздувшееся брюхо, Не ведаешь: оно к даяньям слепо, глухо И требует всегда все новой пищи в дар, Как вспыхнувший в лесу губительный пожар; Тем менее он сыт, тем более ярится, Чем больше в пламени деревьев разгорится. Не лучше ль оделить деньгами бедняков Или едой снабдить, спасая от оков Нужды безжалостной, чтоб чувством благодарным Ответили тебе, — но не льстецам бездарным Богатство расточать, которые, в свой час, Тебя пошлют просить, под окнами стучась. А если для добра проявишь ты старанье, — В миру иль н а небе получишь воздаянье. Но так же, мой Дора, как гадок мне гурман, Ничтожен, на мой взгляд, скупец, что свой карман Стремится золотом набить, — и терпит голод, Царят в его дому пустынном тьма и холод, А золото свое он прячет под замком, Склоняется пред ним, как перед алтарем; Скажи, скупец: ужель ты можешь быть счастливым, — Бургундских лучших вин владельцем бережливым, Зерна шампанского, бретонского руна, — Когда вся жизнь твоя скудна и голодна, Когда ты ежишься, на платье ткань жалея, И жаждой мучишься, вино свое лелея? Отнюдь не грудою накопленных монет Богатство можем мы измерить, — нет и нет! Богат — кто может быть и средним достояньем Доволен, не гоним все к большему желаньем. Что даст тебе гора браслетов и цепей, Наполнивших твой дом без пользы для людей? Да то же, что камней и мусора скопленье. Глупец, подобен ты Приаму, что в волненье, Трон бросив золотой, на землю ниц упал, Навозом голову и шею осыпал. Так точно в нищете страдал, ютясь в деревне, И чуть не голодал почтенный старец древний, — Лаэрт, что славного Улисса породил, А в доме у него пол ходуном ходил, Там в танцах и пирах, в правленье Пенелопы, На ветер все добро пускали остолопы; Как раб, Лаэрт лежал в золе у очага, А слуги ублажать должны были врага. Такою мукой Зевс наказывал Тантала: Его стопы струя живая омывала, Над ним заманчиво склонялся зрелый плод, — И пуст желудок был, и сух его был рот. Но плод от губ твоих отторгнут не богами: Его на рынок шлешь, прельщаяся деньгами, Желая получить двойной, тройной доход, Обильную казну сбирая каждый год; Ты будешь лить слюну потом пред сундуками, Запрятав яркий блеск сокровищ под замками. Как тот несчастный, что, водянкою раздут, Все тянется к ручью, хоть путь к нему и крут, — Подвалы наполнять и ты не перестанешь, Пока, пустые дни окончив, в Лету канешь. Когда б то золото могло тебе служить, — Харона подкупив, земную жизнь продлить, То стоило б еще его копить, быть может. Но там уже оно, к несчастью, не поможет. Корысти чужд Харон, его купить нельзя, Будь ты король иль жнец, — в Аид ведет стезя. Вернуться в мир тогда не вырвешь разрешенья, Останутся тебе лишь слезы, угрызенья, Что ты без радости всю жизнь свою провел, Храня сокровища кому-то, как осел. Используй же добро, что дал Господь, при жизни, Пока не помянут тебя в посмертной тризне, — Пусть многоцветием окрасит краткий век, Который на земле проводит человек. Приветствую тебя, металл, дающий счастье: Ты побеждаешь все невзгоды и несчастья. Кто в честь твою пропеть сумеет звучный гимн, Достоин стать за то хранителем твоим, Быть казначеем впредь в совете королевском, — Не школяром, что век с твоим не знался блеском.

ЭЛЕГИИ

А.-Ж. ЮРО, ГОСПОДИНУ ДЕ ЛЯ ПИТАРДЬЕРУ

Веселые, мой друг, настали времена, Хмельные от любви, шальные от вина, Спешит помолодеть земля, так отчего же И нам, подобно ей, не сделаться моложе! Взгляни на голубей, на ласточек взгляни: Топорщат перышки, целуются они, Садятся парами на ветки и на крышу, Весь день завидное я воркованье слышу. Взгляни на древний дуб и юную лозу, Что тянется к ветвям могучим, а внизу, Скользя среди травы, младенчески зеленой, По мшистому стволу змеится плющ влюбленный, Целуя теплую шершавую кору. Или не слышишь ты, как плачет ввечеру Эгейский соловей, певец печали вечной, Как жалуется он на грех бесчеловечный Терея и всю ночь над зеленью кустов Погибель Итила оплакивать готов. Он свищет, щелкает, гремит, рыдает, стонет, То песню оборвет, то в новых трелях тонет, Никем не выучен искуснейшей игре, Тоскует о своей загубленной сестре. Или не видишь ты, как травы луговые Меняют свой наряд, пестрят, горят впервые За этот год, — взгляни: наяды у воды Сбирают урожай фиалок, а сады Уже гудят от пчел, и легким хороводом Кружатся бабочки под тихим небосводом, И крылья тонкие проворных мотыльков Срывают аромат весенних лепестков… Нам в эти месяцы, когда прошли невзгоды, Грешно не обмануть завистливые годы. До дряхлой старости осталось полшага, Ты слышишь, Смерть бредет, проклятая брюзга, И надо ей назло продлить наш праздник шумный, Пока цветущий май, повеса неразумный, Нам душу веселит, и от его речей В усталом сердце кровь вскипает горячей. А стукнет семьдесят, совсем иное дело, Но чтоб уныние тобой не овладело, Займись пасьянсами, поигрывай в триктрак, Нас годы приведут в страну, где вечный мрак, И не покинуть нам загробную пещеру, Или солгал Катулл? — я принял все на веру. Я знаю, ты к себе взыскателен и строг, Какой однажды мне ты преподал урок! — Твой благородный лоб не бороздят морщины, И в целом мире нет галантнее мужчины: При виде барышень или пикантных дам Спешишь ты выказать презрение к годам. Ты Аполлону друг, он кровь твою торопит, И кубок Бахуса еще тобой не допит, И в этом схожи мы: я прочь гоню хандру И лицемерную бесчестную игру, Покорность Бахусу храню и Цитерее, Но Фебовой стрелы не видывал острее, И если оступлюсь, не я тому виной: Ведь так заведено Природой, а не мной.

* * *

В полубеспамятстве, дышать и то не в силах, Я жаждал смерти, — кровь остановилась в жилах, Вконец измученный любовною борьбой, В изнеможении лежал я пред тобой. Язык мой высохший как будто слипся с нёбом, «Прощай, — подумал я, — мы встретимся за гробом», — В ушах — зловещий звон, перед глазами — мгла, На грудь твою рука бессильная легла, Казалось, в пр о клятом исчезну я Эребе, В краю, где царствовать Плутону выпал жребий, Куда не попадет вовеки свет дневной, И вот уже ладья Харона предо мной. Я умирал, но ты к губам моим припала, Блаженной смерти ты меня не уступала, Был долог поцелуй, лишь смех дразнящий твой На миг прервал его, и я, полуживой, Воспрянул, ощутив живительные токи, И змейкою вился твой язычок жестокий, Вливая в грудь мою сжигающий бальзам: Он солнце щедрое вернул моим глазам, И лодка Старика, что перевозит души, Должна теперь без нас уплыть к счастливой суше, Оставленной для тех, кто подлинно влюблен, Так поцелуем был навек я исцелен. И все ж, любимая, в тот час, когда насквозь я Пронизан сумраком, когда пылает Песья Звезда, молю тебя, подобною ценой Не утоляй мой пыл и мой пафосский зной. О перемирии взываю я в надежде От смерти уберечь обоих нас, но прежде, Не философствуя, сказать тебе позволь: От наслаждения неотделима боль.

ПОЭМЫ

РЕЧЬ ПРОТИВ ФОРТУНЫ

Одэ Колиньи, кардиналу Шатильонскому

Вам, дорогой Одэ, пожалуюсь я ныне, Своей Фортуны лик явив, как на картине; Вам, бывшему ко мне заботливей отца В благодеяниях, которым нет конца. Столь мудрой доброте горячность не пристала, Не станет отличать она кого попало, А если отличит, едва ли оттолкнет На следующий день! — чужд ветрености тот, В ком сочетаются по склонности природной Ум попечительный с душою благородной. Вам, вам я жалуюсь, любезный Меценат, Как много прихоти Фортуны мне вредят, — Фортуны лживой, злой, враждебно исступленной, Тупой, бессовестной, безбожной, беззаконной, Что бродит по Земле, прельщая и маня, Но от достойных душ бежит, как от огня, Дабы, найдя Порок, упасть ему в объятья, — Недаром в женское она одета платье. Случится ли кому под власть ее попасть, Слепая бестия натешится им всласть: Раздразнит выгодой, разгорячит успехом — А за спиной предаст его с глумливым смехом, Возвысить посулит и вознести до звезд, И точно, вознесет — на площадной помост! Не столько даже тем Фортуна докучает, Кто в хрупком корабле удары бурь встречает И, жаждой золота заморского объят, Рискует в поисках заветных Эльдорад; Ни тем, бесчисленным, кто обречен нуждою Влачиться целый век унылой бороздою И, не жалея сил для черствого куска, Стрекалом погонять ленивого быка; Нет, ополчается она на сильных мира, Злодейку не смутят ни скипетр, ни порфира, Она свергает в прах монархов и владык, Ей любо унижать того, кто был велик, Прав, почестей, богатств лишать в мгновенье ока. Как эта фурия коварна и жестока, Изведал до конца ваш благородный дом, Лишь добродетели и стойкости щитом Оборонявшийся от всех ударов лютых, Но духом не склонясь в гонениях и смутах. А мне, несчастному, с ней справиться невмочь, Фортуна злобная не только день и ночь Глумится надо мной, но, как бретонец дюжий, Тяжелой лапою, большой и неуклюжей Подмявший карлика, — меня свалила с ног, Притиснула к земле и гнет в бараний рог. Как в дымной кузнице, у раскаленной пещи, Вулкана-кузнеца чудовищные клещи Хватаются за край гвоздя или скобы, Так горло сжала мне тупая длань Судьбы. Не в силах вырваться, я в муках изнываю И к вам, бесценный друг, о помощи взываю. С тех пор как жребий мой, к несчастью иль к добру (По совести сказать, и сам не разберу), Меня представил вам, — в раздумье беспристрастном Я жребий свой зову счастливым и несчастным. Счастливым, ибо мне он друга подарил, Который на меня поток щедрот пролил, Являя тысячи мне знаков доброхотства, Расположения, любви и благородства, Наставника, чей ум и утонченный вкус Влекут к нему толпой жрецов наук и муз, — Несчастным, ибо сей поток благодеяний Разбередил во мне тьму суетных желаний. Дотоле, чужд пустым волненьям и страстям, Питомец аонид, я мог по целым дням Гулять в лесах, в полях иль у речной излуки Бродить, не ведая ни устали, ни скуки. Замечу ли родник — из пригоршни напьюсь, Увижу ли утес — на самый верх взберусь, Пещеру ли найду — облазить не премину, Соскучусь по цветам — спущусь на луговину. Золотокудрый Феб мне лиру передал, Пан, козлоногий бог, под мой напев скакал, И вслед за ним плясать сбегались на поляны Насельники лесов — дриады и сильваны. В те дни мои стихи твердил любой француз; Ведь те, кого мы чтим за просвещенный вкус — Парнасские жрецы — должны признать без спора (Понеже ревность им не застилает взора), Что никому, как мне, досталась эта честь — Муз греческой земли во Францию привесть, Чтоб по-французски петь они учились ныне Взамен эллинского наречья и латыни. Скажу без скромности, что я впервые смог Придать своим стихам античный строй и слог. Тропой нехоженой, не убоявшись терний, Под вопли ярые невежественной черни Я шел; и чем сильней был шум ее и глум, Тем мужественней мой воспламенялся ум Желанием скорей проникнуть к тайным грудам Сокровищ древних книг, скрывавшимся под спудом. Я верил истине, я знал свои права: Искал, изобретал и обновлял слова — Назло завистникам с их непременной данью: Злоречьем, тупостью, насмешками и бранью. Так, дорогой Одэ, и жил я без тревог, Не чая лучшего, вдали придворных склок И честолюбия, что мучит мукой вечной, — В покое, в здравии — веселый и беспечный. Но с той поры, как вам случилось, монсеньор, На мне остановить свой благосклонный взор, И ваша доброта (которой равных нету) Уверенность питать позволила поэту, С тех пор я возмечтал о высших степенях, Уж мне мерещились в честолюбивых снах Чины, епархии, аббатства и приорства. Я изумлял Камен, смотревших на проворство, С каким из честного поэта-школяра Я превратился вдруг в просителя Двора, В проныру нового. Вот честолюбья плата! Уже я при Дворе привычный стал ходатай. И вскоре выучил, насилуя свой нрав, Заядлого льстеца обычай и устав. Встает ли мой патрон или ко сну отходит, Я возле — тут как тут; из дома он выходит, Я по пятам за ним. Короче говоря, Преобразился я, как Главк из рыбаря — В морское чудище, или Астольф былинный — В дуб, заколдованный волшебницей Альсиной. Угрюмо на меня косился Аполлон; Мой ум, интригами всечасно развлечен, К занятьям не лежал — и, брошено без дела, Досужее перо тихонько плесневело. Я, прежде жаждавший творить и познавать, Отныне лишь мечтал копить и обладать; Я навык приобрел ловчить и притворяться, Шнырять, следить, внимать, вакансий дожидаться По смерти чьей-нибудь… Великий срам и грех На смерти ближнего свой возводить успех! И вот, уязвлены моим пренебреженьем И праведным в душе пылая возмущеньем, Явились девять Муз к Фортуне и рекли: «О ты, владычица и моря, и земли! Ты возжигаешь свет созвездий путеводных, Ты правишь судьбами созданий земнородных, Богиня мощная! под этою Луной Все сущее тебе покорствует одной; Велишь ты — и цари сражаются с царями, И корабли плывут, одевшись парусами, И пахарь дотемна на пашне спину гнет, Купец торгуется, солдат на смерть идет; По прихоти твоей ведутся в мире войны, Мятутся и кипят народы беспокойны; О ты, во всех краях у всех земных племен Издревле чтимая под тысячью имен То щедрой, то скупой, то праведной богини, — Внемли, заступница, и помоги нам ныне. Когда-то нами был на воспитанье взят, Взлелеян меж сестер, взращен, как младший брат, Безвестный юноша Ронсар, вандомец родом; Он доступ получил к священным нашим водам, Он упражняться мог на арфе золотой; Счастливец! он не раз уверенной стопой Взбирался на Парнас. Веселий наших зритель, Он лавровый венок носил, как победитель, И, влагой чистых струй кастальских упоен, На травах при луне пускался в пляску он. И этот наш Ронсар, певец неблагодарный, Наивно соблазнясь приманкою коварной Придворных милостей (несчастный дуралей!), Стал домогаться вдруг чинов и должностей. А наших ласк бежит, пренебрегает нами, Ничуть не дорожит парнасскими дарами, Отрекся от Камен, страшится, как чумы, Священных тех высот, где обитаем мы. Кастальского ключа забыл он вкус блаженный, И арфу разломал рукою дерзновенной. Внемли, Богиня, нам, и пусть твой грозный бич Сумеет дерзкого отступника настичь; Иль безнаказанной останется обида, Что смертный учинил нам, дочерям Кронида, Богиням девственным, кому со всех концов Возносятся хвалы бесчисленных жрецов?! Припомни, что и ты своею славой громкой Обязана лишь нам, — иначе для потомка Не сохранился бы, запечатленный в стих, Правдивый перечень превратностей твоих; Никто не верил бы в самодержавный Случай, Не почитал тебя богинею могучей. Пообещай же нам, что все его мечты, Как дым, развеются, бесплодны и пусты, Что жизнь его пройдет в одних надеждах тщетных, В тенетах неудач, в заботах беспросветных, Что просьбами его наскучит Меценат И в гневе от него отворотит свой взгляд. Богиня, сделай так; в твоей же это власти — На грешника навлечь все беды и напасти». Умолкнул Музы глас; Фортуна внемлет ей И к просьбе снизойти стремится поскорей. Уже вокруг нее разнузданно и дико Теснится и шумит чудовищная клика Лихих приспешников, готовых — лишь скажи! — Сорваться и лететь по знаку Госпожи Без колебания, куда б ни повелела, На дело доброе иль на худое дело. Меж ними — страсть, дуэль и ненадежный друг, И немощь бледная, и гложущий недуг, И буря грозная, и кораблекрушенье, И беспощадный бой, сулящий пораженье, Досада жгучая, что не дает уснуть, Отчаянье, клинок направившее в грудь, Измена суженой, имения утрата, Проклятие отца, потеря друга, брата, Обида лютая, опала без причин — И тысячи других напастей и кручин. Короче говоря, все лихо и все горе, Что стережет людей на суше и на море, Толпою окружив своей царицы трон, Как стража грозная, стоит со всех сторон. А между этих зол — утехи и забавы, Приманки роскоши, богатства, власти, славы — Тех выгод, что всегда на ниточках висят Под сводом царственных сверкающих палат, На ниточках простых, двойных или крученых, Порою шелковых, порою золоченых, Которые Судьба, слепая госпожа, Срезает наугад в единый взмах ножа, И вот, кто был в парче, бредет в лохмотьях грязных… Так много жребиев вокруг разнообразных Столпилось, как весной былинок на лугу, Как желтого песка на Нильском берегу. И вот, из всей своей неисчислимой дворни Фортуна выбрала того, что попроворней, Лакея верного, что промаха не даст И службу сослужить для Госпожи горазд. Призвав его, велит: «Злосчастье, собирайся; Незримым обернись и мигом отправляйся В Париж; там силою своих коварных чар Проникни в малого по имени Ронсар. Явись к нему с утра, когда он спит в постели, И поселись тайком в его душе и теле, В глазах, в ушах, в устах, чтоб он нигде не знал Удачи, чтоб, о чем бедняга ни мечтал, Чего б ни затевал, все было зря. Лети же С попутным облаком, чтоб завтра быть в Париже!» Так молвила Судьба, давая свой наказ Злосчастью ловкому, пролазе из пролаз. В тот ранний час, когда встает заря младая, Пифона старого на ложе покидая, И утренний певец, под небосвод взлетев, Над крышею Дора заводит свой напев, Злосчастье гнусное ко мне в окно влетело, Легло со мной в постель, в мое проникло тело, Быстрее молнии пронзив меня насквозь, — И, словно черный яд, по жилам растеклось. Я пробудился вдруг, неясную истому На сердце чувствуя, и, выходя из дому, Споткнулся о порог — первейший знак, что зло В то утро по пятам уже за мною шло. Вдруг, невесть отчего, мороз прошел по коже, Я книгу выронил от зябкой в пальцах дрожи, На солнце яркое с надеждою взглянул, Хотел было чихнуть, — но так и не чихнул. С того дурного дня я весь погряз в заботах, В корыстных хлопотах, в завистливых расчетах; Злосчастье, что ни день, мытарило меня, Кормя посулами, надеждами дразня. Вас, дорогой Одэ, я утомил собою, Наскучил королю вседневною мольбою — И милостью его давно бы стал богат, Когда б не спутник мой, незримый супостат. Но на мою беду, Злосчастье не дремало И случай ухватить никак мне не давало. Возникни при Дворе какой-то ложный слух — Я первый узнаю, чтоб мчаться во весь дух За мнимой выгодой; а верное известье Меня конечно же не застает на месте. Иль участи иной мне сроду не дано; Иль небесами так, должно быть, суждено, Чтоб выгода всегда Поэзии бежала, Чтоб лира, в роскоши дряхлея, не лежала, Но, бросив шумный Двор, звенела средь полей, Вдали от почестей, вдали от королей. Но не одно меня Злосчастье притесняет — Надежда ложная мне муки причиняет — Злодейка, что всегда морочит род людской И за нос водит нас предательской рукой. Кто произвел на свет обманщицу надежду, Посеял семя зла, ужаснейшего между Неисчислимых зол, напастей, мук и бед, От коих нам, увы, нигде спасенья нет. Пандора, для чего с запретного сосуда Ты крышку не сняла подалее отсюда, Надежду лживую оставя про запас На небе, в Тартаре — но только не у нас? Под вечер, перед сном она ко мне заходит, Лукавая лиса, и разговор заводит; Опять меня влечет приманкою пустой, Воспламеняет ум несбыточной мечтой, Ревнует за меня, жалеет, как о друге, Толкует про мои достоинства, заслуги И шепчет вкрадчиво, смущая мой покой: «Неужто ты забыл, Ронсар, кто ты такой?» И отвечаю я назойливой Надежде: «При славном короле, что нами правил прежде, Надеяться я мог: французский государь Был милостив и щедр, и Музе на алтарь Он приносил дары с великою охотой И тех, кто ей служил, не оставлял заботой. А ныне — самому выпрашивать даров? Но я ж не стременной, не псарь в конце концов, Не прыткий каменщик, стяжавший три аббатства, — Столь низким способом искать себе богатства! Ступай же от меня и зря не обольщай: Ты надоела мне, пришелица. Прощай!» Порою, монсеньор, мне хочется подальше Сбежать от злой судьбы, ее вражды и фальши — В Тоскану или в Рим, за грань альпийских скал, Где гнусный взор ее меня б не отыскал. Глупец, что вздумал я? Злосчастье сбить со следу! Оно всегда со мной. Границу перееду, Помчусь во весь опор… Глядь, позади меня Оно пристроилось на крупе у коня. Порою тянет вдаль, по океанским водам Уплыть в Антарктику, к далеким антиподам — Туда, где замышлял Виллеганьон свой рай (И вашим именем почтил безвестный край). Но если бы достать и сил, и прыти юной, Чтоб бороздить моря, — с моею злой фортуной И там не разойтись; она помчит за мной, Волной гремящею вскипая за кормой. Ты заблуждаешься, Виллеганьон ученый, Мечтая изменить и сделать просвещенной Жизнь простодушную бразильских дикарей, Что бродят по лесам Америки своей Нагие, дикие, не зная, есть на свете ль Подобные слова: «порок и добродетель, Сенат и государь, налоги и закон», Лишь воле собственной покорны испокон, Лишь гласу естества послушные душою; Не отягченные ни страхом, ни виною, Как мы, живущие под гнетом чуждых воль; Там каждый сам себе — сенатор и король. Они из-за земли не ссорятся друг с другом, Не докучают ей остролемешным плугом, Мир на «мое-твое» не делят никогда, Все общее у них, как воздух и вода. Так предоставь же их той первобытной жизни, Которую они ведут в своей отчизне; Молю, не искушай счастливых простаков, Не нарушай покой их мирных берегов. Чему научишь ты, каких подаришь истин? Дикарь усвоит счет — и станет он корыстен, Обучится письму — и станет он хитер; Начнутся тяжбы, ложь, недружество, раздор, И войн безумие, и власти притязанья — Все беды, что идут от преизбытка знанья. Оставь же их, прошу, в их веке золотом; Иначе, изощрясь податливым умом И злобе выучась, — оравою мятежной Они придут с огнем и лагерь твой прибрежный Разрушат и спалят, не пощадив людей, И проклянут тебя с наукою твоей И самый день, когда негаданно-нежданно Узрели парус твой в лазури океана. Страшись же невзначай содеять это зло, Чтоб рабское ярмо их шею облегло, Чтоб их сдавил уздой бессмысленно суровой Закон неслыханный или властитель новый, Живи, счастливый род, без горя и тревог, Живи и радуйся! О, если б я так мог!.. О, если б я так мог, я позабыл бы вскоре Все происки судьбы, все Илиады горя, Я бы очистил ум от шелухи пустой И наслаждался бы свободой золотой! Увы, меня гнетет и мучит неотвязно Сознанье, монсеньор, того, как безобразно Я докучаю вам. Но, благородный муж, Вам ведом этот зуд незаурядных душ Признанье обрести, снискать успех и славу И над тупой толпой возвыситься по праву; Да, над толпой невежд, в которых чувство спит, Толпой бессмысленной и хладной, как гранит, Чья мысль убогая лишь по земле влачится, Толпою, низменной по духу своему, Враждебной искони отважному уму. Но чтобы обрести признанье в наше время, Потребно честь и стыд отбросить, словно бремя. Бесстыдство — вот кумир, кому подчинены Все сверху донизу сословья и чины. Бесстыдство — вот талант, питающий придворных, Вояк заносчивых, горластых судей вздорных; Бесстыдство — вот таран, без коего никак Нельзя продвинуться нам в свете ни на шаг; И от прямых заслуг — ни прока, ни почета, Пока бесстыдство им не распахнет ворота. Но всех бесстыднее наверняка поэт; Нет жалче существа и неотвязней нет; Как мушка к меду льнет, внезапно ставши смелой, И как ей ни грози, и что ты с ней ни делай, Кружит над мискою, пытаясь каждый раз Отведать хоть чуток, юлит у самых глаз И лезет под руку, жужжа бесцеремонно, Покуда не набьет брюшко свое, сластена! Так в точности поэт, когда его влечет Такое лакомство, как слава и почет, Упорно, страстно льнет к приманке аппетитной, Присасываясь к ней пиявкой ненасытной. И вашей добротой вот так же до сих пор Я злоупотреблял. Простите, монсеньор; Сейчас я вам пишу в сердцах — как бы в припадке Безумья иль в бреду палящей лихорадки: Порою человек, несчастьем сокрушен, Не сознает речей, что изрыгает он. Гнев, честолюбье, стыд и горькие пилюли Раскаянья — во мне все так перевернули, Такой сумятицей отозвались в письме, Что не могу постичь, в своем ли я уме. Однако, монсеньор, мне кажется, отчасти Досаду я избыл, кляня свое несчастье. И оттого, что смог печаль в стихи облечь, Немного горести свалил с усталых плеч.