О, юность моя!
Шрифт:
— Вы студент?
— Да.
— Как ваша фамилия?
— Сосновский.
— А, Сосновский. Тот самый, которого взяли за альбомные стихи?
— Ну, не совсем-то альбомные. Я по-ребячески играл в слова. Вырезал из длинных слов названия наций. Например, индус, негр, перс.
— Что же тут криминального?
— При обыске нашли у меня экзерсисы: «Индустрия», «негр-амотность», «перс-пектива».
— Занятно. Ну?
— Ну и пришили мне дело. Оказывается, я хотел сказать, что при нашей общей неграмотности
— Ерунда какая!
— Ерунда-то ерунда, однако вот сижу.
— Эпоха сошла с ума! — изрек Беспрозванный.
— Не сваливайте на эпоху то, что имеет имя, отчество и фамилию! — вмешался Новиков. — Купание закончено! Джентльмены, прошу вернуться в камеру.
— А как насчет прогулок? — спросил Леська.
— Прогулки отменены, — ответил Новиков. — Когда я вспоминаю картину Ван-Гога, изображающую круг арестантов на прогулке в тюремном дворике, меня гложет желтая зависть.
— И трудовой повинности нет?
— Нет. В Крыму теперь не существует тюрем — есть пересыльный пункт из города Симферополя в «штаб Духонина» [9]
Арестанты позавтракали жидким чаем с белым хлебом,— ржаного в Крыму не сеют, — и опять улеглись на полу, погибая от безделья.
В десять арестантов погнали в ретирады, после чего все снова улеглись в камере на ночевку. Сосновский примостился подле Бредихина. С вокзала доносились свистки и пыхтение паровозов.
— Вы знаете, Бредихин, как можно изобразить поезд одними грузинскими фамилиями? — улыбаясь спросил Сосновский. И тут же изобразил:
9
«Штаб Духонина» — расстрел.
«Шшшаншиашвили, Шшшианшиашвили, Шшаншиашвили, Шшшианшиашвили.
Цицишвили, Цуцунава, Цуцунава, Цицишвили,
Читашвили, Чиковани, Чанчибадзе, Чавчавадзе,
Тактакишвили, Тактакишвили, Тактакишвили, Тактакишвили.
Эу?-у-у-ли...»
Вокруг засмеялись.
— Смеетесь? — сказал Новиков.— А вы прислушайтесь к характеру этих шумов с вокзала! Обратите внимание: сегодня поездов гораздо больше, чем вчера, и движутся они с севера на юг, то есть с Перекопа на Севастополь. Разве не ясно, что идет спешная эвакуация?
Вся камера, как по команде, подняла головы и прислушалась: железнодорожный гомон переходил из одной волны в другую почти не утихая.
— Великий драп, — сказал Новиков.
— Верно!
— А если верно, то нас начнут расстреливать.
— Ну? Это зачем же?
— А что с нами делать? В чемоданы и за границу?
Арестанты закопошились, некоторые вскочили, да так и остались стоять, ошеломленные словами
Вскоре отворилась дверь, и чей-то могучий бас выкрикнул:
— Все номера с первого до пятидесятого — в отъезд!
В камере гробовая тишина. И вдруг раздался взволнованный голос Новикова:
— Они никуда не поедут!
— Это кто говорит?
— Член подпольного ревкома.
— Член ревкома и все номера от первого до пятидесятого — в отъезд!
— В отъезд? Значит, на расстрел? — сказал Новиков. — Не выйдем.
— Не выйдем! — истошно закричал Беспрозванный.
— Убирайтесь вон!
— Вон!
— Во-о-н!
Дверь захлопнулась.
— Что ж теперь будет?
— Не выйдем, и все. Здесь расстреливать не станут.
— А ты почем знаешь? А ежели прикатят пулемет?
— Сквозь двери пулемет нас, лежачих, не тронет, а если в открытую, то мы же его затопчем: нас двести человек.
— Пулеметов не прикатят, а без харчей оставят — это уж так.
— Чихать нам на харчи! — сказал босяк.
— Он прав! — поддержал Новиков.
— Без воды человек может обойтись восемь суток, без пищи — около сорока. А за это время красные обязательно подойдут.
Всю ночь камера не спала. Курили, вздыхали, стонали, охали. Поезда всю ночь свистели, лязгали, дышали, звенели, убегая с севера на юг.
В шесть утра будить было некого: никто не ложился. Умываться не вышли, только выпустили босяка и Сосновского выливать параши.
Ни завтрака, ни обеда, ни ужина в этот день не приносили. К ночи снова открылась дверь, и опять тот же бас тюремщика:
— Номера с первого до пятидесятого — в отъезд! Шагом марш!
Арестанты молчали. Тогда заговорил Новиков:
— Слушайте, гражданин тюремщик! У вас, наверное, жена и дети. Пожалейте их. Придут красные, выпустят нас на свободу, а уж мы вас разыщем даже на дне морском. Тогда не взыщите.
— Господа! — обратился к арестантам чуть дрогнувший бас. — Я человек маленький. Исполняю свой долг.
— Какой долг? Людей расстреливать?
— Вон отсюда! — загремела камера.
— Вон!
— Во-о-он!
На крики седьмой камеры отозвались другие во всех этажах. Все две тысячи узников ревели, орали, рыдали, вопили, сорвавшись в стихию страшной острожной истерики:
— Во-о-он!
Утром часовой повернул ключ в замке, отодвинул засов и, крикнув: «Мое фамилие Васюков!» — побежал, продолжая кричать: «Васюков!», «Я Васюков!» Староста переглянулся с товарищами и осторожно направился к двери. За ним чуть ли не на цыпочках двинулась вся масса арестантов.
— А чего мы, собственно говоря, трусим? — спросил Леська.
— Не струсишь тут, — отозвался Платонов. — Только выглянешь, а там, может, пулемет стоит. А?
— Проверим! — сказал Леська и кинулся к двери.