Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
Шрифт:
И обращается к пойманным, лежащим на носилках: «Ну, вы, предатели, вы что себе думали? Обмануть наших русских друзей, весь наш лагерь опозорить? Лодыри вы, паразиты!» Он идет к носилкам, машет хлыстом, пинает ногами лежащих. Те только беспомощно стонут. А я словно ощущаю все это сам, ведь недавно меня самого били ногами. Что за сволочь этот садист, что за мерзавец! Охотней всего я бы вцепился ему в горло. Смотреть на все это, представлять себе, как немцы издевались над немцами, убивали их в концентрационных лагерях! Окончательно теряю веру в прошлое и в его «лучших представителей». Может быть, все правда, что нам объясняют русские и «Антифа» про зверства и насилия, совершенные немецкими солдатами? Я начинаю этому верить… Вспоминаю картины рабочего лагеря в Освенциме, там надсмотрщики лупили рабочих, если те ошибались или что-то у них не получалось, а мои товарищи и я смотрели на все это и воображали, что так и надо…
И самый последний из пленных понял сегодня, что за сволочь наш «комендант». Я уверен, что многие думают так же, как я, но каждый знает, что восстать против него — смерти подобно. К тому же вся эта масса, две тысячи человек, не очень здоровых и не в лучшем настроении, вряд ли способна к решительным действиям. Русские и «Антифа» живо бы с нами справились. И каждый плетется на свое место, со своими мыслями, хоть как-то сочувствуя этим четверым бедолагам. Что-то им еще предстоит? Выпадет ли им счастье встретить своего санитара Ганса, как мне? Вряд ли, ведь Ганс — песчинка на этом бесчувственном берегу. Плохо, что даже с соседом нельзя поговорить обо всем этом, и уж совсем невозможно сказать про «коменданта» вслух в комнате — там ведь сто двадцать человек, и каждый боится доноса. Вот многие уже знают, по какой причине я лежал в лазарете; на меня бросают многозначительные взгляды, но никто не говорит ни слова…
Я взбираюсь на «мое место» на подоконнике, я хочу остаться наедине с моими мыслями. Слезы злости на наше бесправие текут по лицу. Утыкаюсь лицом в колени, чтобы скрыть их, потом отправляюсь на свое место, на нары. Часовой ночью все равно согнал бы меня с подоконника, так уж лучше уйти сразу. Хочу спать, ничего не видеть, ничего не слышать. А в голову лезут воспоминания о допросе у Лысенко, и я не могу заснуть, не могу сдержать слезы.
Слава Богу, в пять утра ночь кончается. И лагерь № 62 вступает в свой следующий, обычный день.
АЛЕША
Я опять развожу с Алешей лекарства по городским аптекам. Сегодня напряженный день — мы возим витаминный напиток с железом, он в полулитровых бутылках, по двадцать бутылок в ящике. Алеша мне объясняет, какой это полезный напиток, и мы начинаем с того, что одну бутылку выпиваем. Когда разгружаем товар, аптекарши, бывает, суют мне яблоко или помидор, а то и кусок белого хлеба. А пожилая женщина, заведующая большой аптекой, куда мы часто ездим, подарила мне пару шерстяных носков. Наверное, увидела мои портянки — тряпки, которые мне не удается приладить так, чтоб они не разматывались, к тому же все это приходится делать наспех.
Когда мы наконец отвозим последнюю партию, Алеша выдает мне еще одну бутылку на вечер. Мне везет, на входе в лагерь меня на этот раз не обыскивали. Бывало уже и так, что охрана не трогает нас по нескольку дней, но потом неожиданно — обыск, всегда при возвращении с работы. Обычно ищут только ножи — боятся, что мы поднимем восстание, что ли?
Среди ночи я просыпаюсь, у меня, кажется, жар. А может, это просто от духоты в помещениях? Засыпаю снова, а утром просыпаюсь весь в поту. Но идти к врачу не хочу, хочу на работу с Алешей, другого такого места мне потом не получить, а такого товарища — тем более. Значит, пусть хоть температура, а надо на аптечный склад, к Алеше. Он сразу заметил, что со мной не все в порядке. Повел меня в контору, добыл термометр. Оказалось — 39 градусов. Алеша беспокоится обо мне, принес таблетки и стакан воды, отвел меня в помещение, где навалены огромные мешки с ватой и бинтами. Устроил мне ложе из них, объяснил — оставаться здесь, пока он не вернется. Алеша, еврей, заботится, как отец родной, о немецком военнопленном…
В обед Алеша вернулся с докторшей, она меня осмотрела и ничего страшного не нашла. Сделала укол — температура у меня пока высокая. Сказала, что если не пройдет до вечера, то надо обращаться к врачу в лагере. Оставила мне термометр. Я сразу заснул, наверное, укол подействовал. Разбудил меня Алеша — время возвращаться в лагерь. Дал он мне еще таблетки на вечер и попрощался: «Будь здоров, до завтра, Витька!»
В лагере я сразу же улегся на свое место, заснул. Меня разбудил сосед — пора получать суп. Я не пошел, отдал ему свою порцию. Проглотил таблетки, что дал мне Алеша, и заснул опять. Ночью меня бил озноб, сосед помог мне укрыться потеплее, удивлялся термометру. Померили температуру, она оказалась под сорок. Сосед говорит: «Слушай, у тебя, наверное, малярия. Я был на фронте здесь на юге России, у нас тоже случалась малярия».
Ясно, что дело плохо, но утром я пошел на работу вместе со всеми; Алеша уже ждал меня. Сказал ему про озноб и что говорил сосед про малярию. Алеша свел меня опять туда, где мешки с ватой, а сам куда-то исчез. Вернулся через полчаса, с ним старенькая женщина. Потрогала она мой лоб, подержала за руку, кажется, считала пульс. О чем-то тихо поговорила с Алешей и ушла. Алеша остался со мной, стал рассказывать: когда немцы заняли Киев, он отправил жену с тремя детьми в деревню к родственникам. И с тех пор ничего о них не знает. Когда Алеша приехал туда после освобождения, родственников его в деревне тоже уже не было. И никаких известий ни о ком из них, ничего… Алеша рассказывает мне о своем детстве. Он рос в большой семье, их было восемь детей, отец — портной. С малых лет дети должны были ему помогать. А в войну он прятался от немцев, поэтому не попал в концлагерь и остался жив. От Алеши я впервые услышал, что русские тоже не любят евреев, а некоторые даже ненавидят, почему — он не знает.
Вернулась та старенькая женщина, Babuschka, принесла мне горячего чая. Стал пить — страшная гадость, но Babuschka уверяет: чтобы выздороветь, надо его пить. Мне это удается с трудом, очень уж противный напиток. А бабушка остается с нами, пока я не выпью еще стакан. Зато потом Алеша откупорил бутылку витаминного сиропа, вот это благодать! Он сегодня не поехал по городу, он трудится здесь на складе и то и дело забегает сюда — посмотреть, что со мной.
А часа через три лихорадка моя вдруг прошла, бабушкино снадобье чудесным образом подействовало! И термометр показывает почти точно тридцать семь. Я уже было собрался помогать на складе Алеше. «Net, — говорит он, — tolko kogda ty zdarowl» А я ужасно рад, что вечером в лагере мне не надо будет идти к врачу. Получаю свой суп и пайку хлеба, я уже голоден после этой хвори. И рад, что завтра смогу по-настоящему помогать Алеше. Очень хотел бы его отблагодарить, но ведь у меня ничего нет, совсем ничего, что я мог бы подарить ему. Буду стараться лучше работать и помогать ему — вот моя благодарность.
Каждое утро боюсь — вдруг меня пошлют работать в другую бригаду. Нет, пока мне везет, я остаюсь с Алешей. Он мне рассказывает про бабушку, как она уже многих вылечила своим снадобьем. А я решаюсь обнять Алешу, чтобы показать, как я ему благодарен, как уважаю его. Он не отталкивает меня.
Отвечает: «Ты немец, но хороший мальчик».
ДОБРОВОЛЬЦЕМ НА ШАХТУ
Завтра сочельник. И ужасные мысли о безнадежности — уже второе Рождество в плену, в неволе. Я беззащитен, я во власти любого произвола и, судя по всему, в плену предстоит мне еще не одно Рождество.