Об Ахматовой
Шрифт:
Лейтмотив всей переписки – это страстное и обоюдное желание встретиться, увидеться, попить на кухне чайку, поговорить.
Первые пять писем, датированные 1952 годом, пришли из Ульяновска. В них – рассказ о текущих событиях в жизни Н.Я. (лекции, диссертация, болезнь брата), шутки Н.Я. про «Наташку-дурашку» или про себя саму («Стала почти тихая. Совсем тихой, конечно, не способна стать»)141. Прорывается в них и общая воронежская тема – упоминание о воронежской профессорше, о желании перебраться в Воронеж или куда-нибудь поближе к нему и, главное, – сообщение о гибели Рудакова.
В письмах 1960–1962 годов – из Тарусы (до переезда в Псков) – та же самая текучка (поиски работы, новые книги, договоры о встречах). Но главное, как и в ульяновских письмах, – снова рассказ о Рудакове, но на сей раз – о его открывшемся (в
На псковские полтора года (с осени 1962 по весну 1964 года) пришлось два десятка писем и как-то особенно много тем и событий для совместного переживания – солженицынская повесть и рассказы в «Новом мире», первый вечер Цветаевой в Москве, травля Бродского, хлопоты о комнате в Москве, усталость и болезни – свои, брата и А.А., радость от библиотечных находок Саши Морозова и огорчение от итога или от хода публикаций О.М. в периодике – в «Дне поэзии» или «Москве». Впервые возникает и Харджиев, и вообще тема подготовляемой им книги стихов О.М. в «Библиотеке поэта», – тема эта звучит то с легкой надеждой, то с полным отчаянием от неизвестности и безнадежности. Вместе с тем это не односторонние отношения и не односторонняя переписка: с не меньшим интересом и пониманием спрашивает Н.Я. и о тоске Наташи о покойной матери, и о ее новом друге – А.И. Немировском, о его семье.
Летом 1964 года Н.Я. прерывает череду скитаний и поселяется в Тарусе, – с тем чтобы еще через год с небольшим переехать в Москву, в собственную кооперативную квартиру. В этом году куда-то проваливается «Библиотека поэта», зато неожиданно всплывают хлопоты о параллельной книге О.М. в Воронеже и о публикации подборки стихов в «Подъеме». В письмах – отзвуки различных событий: находки валиков с голосом О.М., первый вечер О.М. в Москве (на мехмате МГУ 13 мая 1965 года), публикации стихов О.М. в алма-атинском «Просторе», смерть Фриды Вигдоровой. Немало и об Ахматовой – о встречах с ней, о радости Н.Я. по поводу ее итальянской и оксфордской поездок.
Летом 1965 года возникает и тема будущей квартиры – поначалу с недоверием и скепсисом, а потом с озабоченностью новосела. При этом записки становятся всё короче – из Н.Я., пользуясь ее выражением, «выходит усталость». Необходимость рассчитаться с долгами порождает и даже педалирует денежную тему: задержки с получением скромных вдовьих гонораров из алма-атинского и воронежского журнальчиков не на шутку сердят Н.Я., как если бы речь шла о состояниях.
Весной 1966 года в переписку властно вступает тема смерти А.А. и работы Н.Я. над книгой о ней: «Наташенька, голубчик!
Утешать не надо – утешений нет. С Анной Андреевной связана у меня вся жизнь, и трудно без нее».
А вот о книжке в «Библиотеке поэта» в это время – на удивление мало. Ее как бы заслонила забрезжившая на горизонте другая книга – «Разговор о Данте», – после многих проволочек вышедшая в мае 1967 года.
Перелом происходит в начале 1967 года, когда Н.Я. решает внести ясность в свои отношения с Н.Х., а главное – заполучить назад рукописи О.М. Разобрав заново обретенный архив и ознакомившись с результатами работы Н.Х., Н.Я. столкнулась с проблемами текстологии и интерпретации стихотворений О.М. Многое в решениях Николаши вызывало ее несогласие и возмущение.
И вот тут-то ей понадобились свидетельство и дружеская помощь Натальи Евгеньевны. В начале ноября 1967 года Н.Я. писала в Воронеж:
О ряде спорных вещей мне придется прибегнуть к вашему свидетельству. Первое: напишите на имя Ирины Михайловны Семенко то, что вы написали Диме <…>, а именно, что О.М. говорил о списках моей рукой.
Второе: напишите мне о своем разговоре по телефону с Харджиевым.
Третье: это будет относиться к порядку следования стихов и т. п. вещам. Мне изредка нужно будет ваше свидетельство,
Чтобы всю чушь, которую наделал Харджиев, снять и убрать, надо дать серьезные объяснения…
Диме же, то есть Вадиму Борисову, Штемпель тоже написала – и тоже по просьбе Н.Я. – еще 25 июля 1967 года:
…Вам, очевидно, будет интересна такая деталь. Когда Надежда Яковлевна переписывала для меня стихи, Осип Эмильевич неоднократно говорил: «Стихи, записанные Надей, могут идти в порядке моей рукописи». Действительно, большинство стихов сохранилось в записи Н.Я. Я часто видела, что только созданное стихотворение О.Э. диктовал Н.Я. Так что первые записи сделаны ее рукой. Н. Штемпель.142
При этом не следует думать, что написанное Натальей Евгеньевной было чуть ли не продиктовано Н.Я. В просьбе Н.Я. написать что-то похожее и Н.Х., собственно говоря, уже не было никакой необходимости, ибо Наташа сделала это еще семь лет тому назад – 27 марта 1960 года она (впрочем, и тогда – по просьбе Н.Я.) отправила Н.Х. следующее письмо:
Глубокоуважаемый Николай Иванович!
Мне стало известно о письме Сергея Борисовича Рудакова.
Не буду писать Вам о том впечатлении, которое на меня произвел этот бред. Но считаю своим долгом сообщить Вам нижеследующее.
Я познакомилась с Сергеем Борисовичем Рудаковым в феврале 1936 г. Мы очень часто встречались с ним вплоть до его отъезда из Воронежа, т. е. до июля 1936 г.
С.Б. мне постоянно и восторженно говорил об О.Э. Мандельштаме, читал его стихи, но познакомить меня с ним не хотел, больше того, пытался брать с меня обещание, что и после его отъезда из Воронежа я не буду стремиться познакомиться с О.Э. Мандельштамом. В августе 1936 г. (после отъезда Рудакова) я пошла к Мандельштаму. С этого времени я виделась с Осипом Эмильевичем и Надеждой Яковлевной почти ежедневно (после отъезда О.Э. и Н.Я. из Воронежа встречалась с ними в Москве, Савелово, Твери).
Зиму 1936 г. и 1937 г. (до самого отъезда из Воронежа) Осип Эмильевич очень много писал.
Я была свидетельницей необычайного творческого подъема, какого-то порыва, который длился без конца, торжества и победы вдохновения над всеми горестями и скудностью повседневной жизни, окружавшей поэта.
Стихи создавались на глазах.
Почти каждый день появлялись новые стихи.
Я помню всё до мельчайших подробностей, как будто это было вчера, помню эйдетически143, как говорят психологи.
Осип Эмильевич часто не ждал вечера, когда я могла зайти к ним, а приходил в лабораторию, где я работала, или в техникум, где преподавала, чтобы прочитать мне сейчас же свои новые стихи.
В отношении некоторых стихов я могла бы свидетельствовать, под каким конкретным впечатлением они создавались.
Осип Эмильевич очень щепетильно относился к датам своих стихов. На стихах, которые записывала Надежда Яковлевна, и на нескольких стихотворениях, переписанных мною, он всегда собственноручно ставил дату и букву В., т. е. Воронеж, поэтому очень просто ликвидировать рудаковский бред.
Можно точно сказать, какие стихи и сколько написано их было после отъезда Рудакова из Воронежа. Кроме того, у меня есть стихи С.Б. Рудакова, написанные им собственноручно (если нужно, я могу передать их Вам), и простое сравнение (даже не анализ) покажет, что стихи поэта Мандельштама и стихи Рудакова отличаются друг от друга, как небо от земли.
Если я могу быть Вам чем-то полезна, я к Вашим услугам. 27/111-60 г.
С уважением Н. Штемпель144
Тогда – в 1960-м – Н.Я. тоже защищалась от возможной угрозы – угрозы элементарного плагиата со стороны вдовы Рудакова. Харджиев тогда, как и Ахматова, был ее другом и союзником, а воронежская Наташа – основным свидетелем.
Теперь Н.Я. превентивно защищалась вновь – но на сей раз от самого Харджиева и угроз, связанных с «диктатурой» его редакторства.
Шестнадцатого ноября 1967 года, то есть в день отправки последнего письма Н.Х., она просила Н.Е. Штемпель: