ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)
Шрифт:
Этот упадок начинается еще при Николае I с его солидной бронзой, с парижскими вещами второго сорта, произведениями Второй империи.
Но аляповатый русопятский дух Александра III прибавляет ко всему этому что–то возвращающее нас к Азии. С величайшим трудом найдете вы здесь какой–нибудь проблеск истинного художества. Это все вещи, которые дорого стоят, чванные, крикливые, бьющие на грубый эффект. Чувствуется, что дворянство уже изжило себя. Его цари уже приспособляются к жизни в эстетически отвратительных помещениях, исключительно рассчитанных на то, чтобы поражать подданных мнимым, чисто мишурным великолепием. Вы уже чувствуете, что самодержавие поддерживает себя искусственно: оно не уверено в себе, оно стремится поразить, а поразить
Но если мы находим быстро ниспадающие ступени от Александра I к Николаю, от Николая к Александру II, от Александра II к Александру III, то мы воочию стоим перед настоящим падением в бездну, когда переходим в безвкусные покои Николая II. Чего в них только нет! Какой–то пестрый ситец и всюду развешанные фотографические карточки — ни дать ни взять, как в комнате первой горничной какой–нибудь миллионерши. Тут и распутинский уголок, заставленный раззолоченными иконами, тут и какие–то необыкновенные ванны и колоссальные диваны, и весьма странно разубранные «уборные», наводящие на мысль о грубой животной чувственности, тут и базарная мебель, та самая, которой обставляют свой дом разжившиеся выскочки без роду и племени, покупающие всякую рухлядь, какая понравится их одичалому вкусу.
Как–то причудливо сплетаются здесь два потока: отвратительное безвкусие выродившегося русского барина с не менее отвратительным безвкусием немецкой мещанки.
А ведь мы имеем дело с отпрысками царских домов! Нельзя отделаться от мысли — если даже никто нарочито не наводит на нее — о головокружительном моральном и эстетическом падении династии и общества, служившего для нее опорой.
Наши художники предложили оставить в совершенной неприкосновенности все жилище Николая II как образец дурного вкуса — так мы и сделали, ибо эта прогулка по прошлому, недавнему прошлому времени краха Романовых, сопровождаемая соответственной лекцией, является изумительной иллюстрацией к культурной истории царизма.
Весьма много поучительного в этом отношении дает Гатчина. Но я чрезвычайно боюсь, что генерал Юденич и сопровождавшие его великобританские культуртрегеры, пожалуй, нанесли там много ударов столь тщательно сохранявшимся нами, столь популярным в массах дворцам–музеям.
Кремль [44] за вычетом некоторых зданий, занятых правительственными учреждениями, весь, включая сюда и храмы, превратился в громадный музей.
Имения вокруг Москвы охраняются. В тех случаях, когда они не представляют собой целостного ансамбля, из них и из монастырей извлекается все достаточно ценное с художественной или исторической точки зрения и переносится в специальные музеи, обогатившие музейный мир Москвы. Имения же, отличающиеся цельностью стиля, как Архангельское или Останкино, даже в наше тяжелое время являются местами паломничества тех, кто хочет полюбоваться целостными памятниками славного для дворянства времени, когда оно, изнуряя и губя целые поколения своих рабов, умело по крайней мере жить изящно и знало, что именно покупать в Европах, куда в обмен на «обстановку» текли реки русского трудового пота.
44
Имеется в виду Московский Кремль.
В стране, которая переживает революционный кризис, в которой массы, естественно полные ненависти к царям и барам, невольно переносят эту ненависть на их жилища, на их имущество, не будучи притом же в состоянии оценить их художественное, историческое значение по своей темноте, в которой их держали все время те же самые баре, те же цари, — в этой стране остановить волну разрушения, не только сохранить культурные ценности, но уже приступить к тому, чтобы оживить их вновь и из музейных мумий создать живых красавиц, и из замкнутых дворцов и поместий, где, скучая, прозябали ко всему привыкшие и ничего не замечающие выродки когда–то по–своему славных родов, сделать общественные дома, с любовью охраняемые и дающие часы радости многочисленным посетителям, — это, конечно, было делом трудным.
Наркомпрос с его Отделом охраны памятников старины и произведений искусства может во всякое время дать отчет всему человечеству в своих работах в этом направлении и с уверенностью заявляет, что не только международный пролетариат, лучшая часть цивилизованного человечества, но и всякий честный человек должен будет отдать дань уважения этому колоссальному усилию.
Не на отдельные разрушения надо обращать внимание—-они имели бы место в любой, даже самой просвещенной стране, — а на то, что в стране, преступно задержанной в своем развитии на стадии варварства, это разрушение не приняло широких размеров и было превращено силой народа, силой рабоче–крестьянского правительства в мощную охрану народного достояния.
РЕВОЛЮЦИЯ И ИСКУССТВО
Впервые — журнал «Коммунистическое просвещение», 1920, № 1,с. 24—26.
Перепечатано в сборнике «Искусство и революция» (М., 1924) с добавлением второй главы, представляющей собой интервью, данное в 1922 г. в Петрограде «Красной газете» (дневной выпуск, 5 ноября, № 252) по случаю пятилетнего юбилея Октября. Текст, с небольшими сокращениями, взят из последнего источника; исправлены явные стилистические погрешности стенографической записи.
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 61—66.
Для пролетарского революционного государства, для Советской власти вопрос об отношении к искусству ставится так: может ли что–нибудь революция дать искусству и может ли искусство дать что–нибудь революции?
Само собой разумеется, государство не имеет намерения насильно навязывать революционные идеи и вкусы художникам. От такого насильственного навязывания могут произойти только фальсификаты революционного искусства, ибо первое качество истинного искусства — искренность художника. Но кроме насильственных форм есть и другие: убеждение, поощрение, воспитание новых художников. Все эти меры и должны быть употреблены для работы по революционному вдохновению искусства.
Для буржуазного искусства последних времен крайне характерно полное отсутствие содержания. Если там имелось еще кое–какое искусство, то это были, так сказать, последыши старого.
Чистый формализм бил через край повсюду: в музыке, живописи, скульптуре и литературе. От этого страдал, конечно, и стиль. На самом деле никакого стиля — в том числе ни стиля быта, ни стиля архитектурного — последняя эпоха буржуазии совсем не смогла выдвинуть; она выдвигала только причудливый и нелепый эклектизм. Формальные искания выродились в чудачества и штукарство, или в своеобразный, довольно–таки элементарный педантизм, подкрашенный разными головоломными умствованиями — ибо подлинное совершенство формы определяется, конечно, не чисто формальным исканием, а нахождением формы, наиболее общей для всего народа, соответствующей характерным чувствованиям и идеям всей массы в данную эпоху.
Таких чувствований, идей и событий, достойных художественного выражения, в буржуазном обществе последних десятилетий не было вовсе.
Революция приносит с собой идеи замечательной широты и глубины. Она зажигает вокруг себя чувства напряженные, героические и сложные.
Старые художники стоят перед этим новым революционным содержанием с полным непониманием; им даже кажется, что это какой–то варварский поток примитивных страстей и узких мыслей. Но так кажется им только из–за их собственной подслеповатости. Многим из них, как раз особенно талантливым, это можно растолковать — можно, так сказать, расколдовать их, раскрыть им глаза. Но в особенности приходится рассчитывать на молодежь, которая гораздо восприимчивее и может воспитаться уже в самых волнах огненного потока революции.