Объект «Зеро»

Волков Сергей Юрьевич

– Лаборатория! – хором вскрикнули мы и сорвались с места.

Побросав работу, отовсюду сбегались люди. Сверху сыпался песок и мелкие камни. Мы обогнули заводскую ограду и увидели огромную воронку на том месте, где стояла лаборатория. Визжал раненый прыгун. Чуть поодаль, прямо на земле, сидели Игорь Макаров и Чжао. Китаец тряс головой, непривычно бледный и серьезный. Игорь растеряно улыбался.

– П-представляешь, мы м-минуту назад у них б-были… – сказал он, увидев меня, – я т-только с к-копей приехал, Ч-чжао встрет-тил. З-зашли, п-поговорили. В-вадим новую смесь п-придумал, они с М-мигелем р-радовались… И в-вот…

Тем же вечером состоялись похороны. Точнее, хоронить практически было нечего – мы нашли лишь несколько, как пишут в криминальных хрониках, «фрагментов тел». На могиле поставили памятник – медный обелиск с вплавленными в металл кусками камня с того места, где стояла лаборатория. Гроб с останками старшего лейтенанта ВКС Вадима Кондратьева и геофизика Мигеля Тежу опустили в яму, и тысячи звенчей взметнулись над толпой, своим звоном салютуя нашим погибшим товарищам.

Возвращаясь с похорон, Шерхель сказал мне:

– Это как удар под дых. Вроде только все стало нормально – и вот…

24 декабря 2204 года

Судя по нашему календарю, скоро Новый год. По этому случаю у здания Сокола на площади поставили большую каменную сосну, и ребятишки из поселка под руководством учителей и воспитателей весь день наряжали ее.

Заканчивается монтаж гелиографов, сделанных по нашим с Зигфридом чертежам. Один уже установлен на крыше литейного цеха, второй – на половине дороги к копям, третий как раз сегодня укрепляют на вышке, пристроенной к дому Совета колонии. Толя Кислицын набрал группу светосигнальщиков и обучает их азбуке Морзе. Акка приказала в обязательном порядке освоить азбуку всем членам Сокола, так что вечерами мы теперь «ходим в школу».

На площадке, расположенной позади заводских цехов, арбайтеры выстроили стапель и уже приступили к сборке гондолы. Чжао, оправившийся после взрыва, колдует над жаровней, довольно-таки сложным механизмом, включающим в себя небольшую паровую машину и воздухонагреватель. Чернышов, как ответственный за создание дирижабля, днюет и ночует на стапеле. Похоже, что к середине января наш «Кондор» – почему-то Акка настояла на этом названии, хотя я предлагал «Странник», а Макаров – «Стремительный» – сможет подняться в воздух.

Игорь сильно переменился после смерти Кондратьева и Мигеля Тежу. Геофизик стал замкнутым, угрюмым. Если раньше он, занятый на копях, не особо горел желанием лететь со мной, то теперь сам начал интересоваться ходом постройки дирижабля, и похоже, ему хочется поскорее покинуть наше плоскогорье.

30 декабря 2204 года

Мы находимся на Медее достаточно долго, чтобы понять, что в этих широтах разброс температур в течение года весьма невелик. За три с небольшим месяца холодало лишь однажды, во время нападения хрустальных червей, да и то назвать это понижение температуры серьезным похолоданием как-то язык не поворачивается – даже ночью пар изо рта не шел, а стало быть, температура не опускалась ниже пятнадцати градусов по Цельсию. Все остальное время стоит курортная теплынь, скорее всего где-то около двадцати пяти – двадцати семи градусов.

Утром возвращался со стапеля и встретил Желтовского. Профессор весь в планах и идеях. Утверждает, что после того, как мы освоим производство стекла, он сумеет соорудить термометр. Я возразил ему, намекая, что практической пользы от такого термометра немного, ибо он неоткалиброван и будет показывать весьма неточно. Но Желтовский меня уел, сообщив, что рассчитает шкалу и нулевую отметку во время вояжа в горы, к которому он усиленно готовится.

– Все очень просто! – ероша волосы, с воодушевлением говорил Петр Янович. – Когда экспедиция достигнет высокогорья, где лежат снега, я произведу замеры. Как только вода в контрольном сосуде замерзнет – я отмечу «ноль». Далее измерю собственную температуру и отмечу тридцать семь градусов. После этого останется лишь разграфить шкалу – и термометр готов!

На берегу Безымянки я неожиданно наткнулся на Никиту Чернышова. Лейтенант лежал на камнях, заложив руки за голову, и смотрел в небо, следя за кругами, которые описывала одинокая черная чайка.

– Здорово! Загораешь? – Я уселся рядом. – Сегодня вечером Чжао с Шерхелем обещали продемонстрировать в действии паровую машину для дирижабля.

Чернышов вздохнул и ничего не ответил. Помолчав какое-то время, он наконец произнес:

– Везет тебе, Клим.

– То есть? – не понял я.

– Понимаешь, сержант… устал я. – Никита сел и посмотрел на меня. – Я же – летун. Орбитальщик. Про Церерскую бойню слышал? Вот после нее меня и списали. А до этого я четыре года… И на «Грозном», и на «Сталинграде», и на «Смоленске». Ходил сперва на «Радонежах», это тяжелый истребитель, спарка, штурманом, потом пересел на третий «Святогор», их еще «шестоперами» называют, за шесть килей… Как я летал, сержант! Когда звучит команда и твоя машина срывается со стартовых направляющих, сердце замирает. Потом – раз! – и пошел! Вниз, вниз, а вокруг плазма, облака белые, звезды сверху, и такой простор. Ты не поймешь… Не обижайся, но это надо испытать самому. И если ты хоть однажды сам вел машину на боевое, сам бросал ее в плотные слои, сам вел огонь – этого ты уже никогда не забудешь. Наверное, так же наркотики действуют. Один раз поймал кайф – и всегда хочешь еще, еще…

Там, на Церере, мой «шестопер» получил два «нагля» в оперение. Повреждения ерундовые, мне бы на базу, на «Смоленск» ковылять потихонечку, благо ребята раскромсали вышедшее нам на перехват авиакрыло «Гризли» в клочья. Осталось бомберы посшибать – и плацдарм спасен, можно начинать переброску войск. Ну, я, дурак, тоже полез… Увлекся, забыл, что маневренности с покоцанными килями никакой. И влетел под импульс кормовой батареи «трехголового» – были у Коалиции такие тяжелые орбитальные бомбардировщики с тремя фюзеляжами… Как катапульта сработала – не помню. Меня по маяку нашли, спустя шесть часов. Госпиталь, аттестационно-медицинская комиссия… В общем, к «полетам, связанным с гравитационной нагрузкой, не годен…». Гады. Я дождался в коридоре самое главное светило, говорю ему: «Доктор, это что же, навсегда? А как же регенерационная медицина?» А он мне: «Молодой человек, я бы вам не советовал. Но поскольку возможности человеческого организма безграничны и до конца так и не познаны, надежды я вас лишать не буду. Давайте снова встретимся через пару лет, посмотрим, как у вас будут обстоять дела».

Пару лет! И это при том, что я поначалу каждую ночь летал! Тяжело было. Я в глубинники пошел, на «Русь» эту попал. Но дальний космос – это не то. Никаких ощущений. Сидишь в металлической коробке, в огромном герметичном ящике. Везде – приборы, все – по показателям. Сто световых туда, двести – сюда. Тоска зеленая…

Ты знаешь, сержант, когда модуль грохнулся и все случилось, я в какой-то момент обрадовался даже – вот где я полетаю-то! Ведь со временем появится же здесь энергия, электромагнитность эта треклятая, все на круги своя придет. Ну, и будет у колонии своя авиация, а потом и орбитальники, внеатмосферники. Тут-то я и пригожусь, тут-то меня никто не сможет отодвинуть. А видишь, как вышло. Веришь, нет, я вот руку готов отдать, чтобы вместо тебя полететь на этом дирижабле. Но об-сто-я-тель-ства, мать их…

– Ты это, лейтенант… – Я сглотнул. Никогда не подозревал я в вечно мрачном Чернышове таких вот эмоций, скрытых глубоко в душе бывшего пилота. – Мы ж не на один раз летим. Вернемся – полетаешь еще. Да и другие аппараты будут. Может, и паровой самолет сделаем или еще что.

– Да ладно, – отмахнулся он, провел ладонью по лицу, словно стирая что-то, и спустя несколько секунд передо мной уже был прежний лейтенант Никита Чернышов, заместитель военного коменданта колонии Земной Федерации на Медее.