Обетованная земля
Шрифт:
— Какой коньяк вы намерены им предложить?
— Вообще никакого. Ласки не пьет. Во всяком случае, когда совершает сделки. Жена пьет только вечером, перед ужином. Мартини. Но коктейлей мы не подаем. Так низко мы еще не пали. Ликер — это да, другое дело. А вот коктейли — нет. В конце концов, у нас тут не бар, где по случаю можно и картину прикупить. Мне вообще все это давно опротивело. Куда подевались утонченные коллекционеры довоенных времен? — Реджинальд Блэк сделал пренебрежительное движение рукой, словно отбрасывая что-то. — Каждая война влечет за собой как следствие перетряску капиталов.
— Сегодня еще нет, — поддел я этого благодетеля человечества, а в особенности миллионеров.
— Склероз, — огорченно буркнул Блэк и потер ладонью лоб.
— Этого можете не бояться, — утешил я его. — Просто вы становитесь как наши великие политики. Эти твердят одно и то же до тех пор, пока сами не поверят в то, что говорят. О Черчилле рассказывают, что он свои речи начинает произносить с самого утра, еще в ванной. Потом повторяет за завтраком перед женой, и так далее день за днем, покуда не отработает все до последнего слова перед первой слушательницей. Слушатели, естественно, давным-давно знают его речь практически наизусть. Самая скучная на свете вещь — быть замужем за политиком.
— Самая скучная на свете вещь — это самому быть скучным, — поправил меня Реджинальд.
— Но вы-то не таков, господин Блэк. К тому же, по счастью, вы верите самому себе не всегда, а только в практически нужные моменты.
Блэк рассмеялся:
— Хочу показать вам кое-что из того, что никогда не будет скучным. Доставили вчера вечером. Из освобожденного Парижа. Самолетом. Первая голубка Ноя — после потопа и с оливковой веточкой в клюве.
Он принес из спальни небольшую картину. Это был Мане. Цветок пиона в стакане воды — и больше ничего.
Он поставил картину на мольберт.
— Ну как? — спросил Блэк.
— Чудо! — сказал я. — Это самый прекрасный голубь мира, какого я видел в жизни. Все-таки есть Бог на свете! Коллекционер живописи Геринг не успел добраться до этого сокровища во времена оккупации.
— Нет. Зато Реджинальд Блэк успел. Берите ее с собой на ваш наблюдательный пост и наслаждайтесь. Молитесь на нее. Пусть она изменит вашу жизнь. Начните снова верить в Бога.
— Вы не хотите показывать ее Ласки?
— Ни за что на свете! — воскликнул Реджинальд Блэк. — Это картина для моей частной коллекции. Она никогда не пойдет на продажу! Никогда!
Я посмотрел на него с некоторым сомнением. Знал я его частную коллекцию. Вовсе она не такая уж непродажная, как он утверждает. Чем дольше картины висят в его спальне, тем продажнее они становятся. У Реджинальда Блэка было сердце истинного художника. Прошлый успех никогда не радовал его долго, ему снова и снова нужно было доказывать самому себе свое мастерство. Очередными продажами. В доме были три частные коллекции: общая семейная, потом коллекция госпожи Блэк и, наконец, личное собрание самого Реджинальда. И все три отнюдь не были неприкосновенны, в особенности коллекция Реджинальда.
— Никогда! — повторил он снова. — Могу поклясться! Клянусь вам жизнью…
— Ваших нерожденных
Реджинальд Блэк слегка опешил:
— И это я вам уже говорил?
Я кивнул:
— Да, господин Блэк. Но в самый подходящий момент. При покупателе. Это был замечательный экспромт.
— Старею, — сокрушенно вздохнул Блэк. Потом обернулся ко мне, усиленно жестикулируя. — А почему бы вам ее не купить? Вам я отдам по закупочной цене.
— Господин Блэк, вы не стареете, — заметил я. — Старые люди не позволяют себе таких жестоких шуток. У меня нет денег. Вы прекрасно знаете, сколько я зарабатываю.
— А если бы могли, купили бы?
На мгновение у меня даже дыхание перехватило.
— В ту же секунду, — ответил я.
— Чтобы сохранить у себя?
Я покачал головой:
— Чтобы перепродать.
Блэк смотрел на меня с нескрываемым разочарованием.
— Уж от вас-то я этого не ожидал, господин Зоммер.
— Я тоже, — ответил я. — К несчастью, мне в жизни надо уладить еще много более важных дел, прежде чем я смогу собирать картины.
Блэк кивнул.
— Я и сам не знаю, почему вас об этом спросил, — признался он немного погодя. — Не стоило этого делать. Такие вопросы только напрасно будоражат и ни к чему не ведут. Верно?
— Да, — согласился я. — Еще как верно.
— И все равно возьмите с собой этого Мане на ваш наблюдательный пост. В нем больше Парижа, чем в дюжине фотоальбомов.
«Да, ты будоражишь меня, — думал я, ставя маленькую картину на стул у себя в комнатке, возле окна, из которого открывался вид на мосты Нью-Йорка. — Ты будоражишь уже одной только мыслью о возможном возвращении, которую необдуманные слова Реджинальда Блэка пробудили во мне, как удар молотка по клавишам расстроенного пианино. Еще месяц назад все было ясно — моя цель, мои права, моя месть, мрак безвинности, орестовы хитросплетения вины и цепкая хватка эриний, охранявших мои воспоминания. Но как-то почти незаметно ко всему этому добавилось что-то еще, явно лишнее, ненужное, от чего, однако, уже невозможно было избавиться, что-то связанное с Парижем, надеждой и покоем, причем совсем с другим покоем, а не с тем кровавым, беспросветным покоем отмщения, который я только и мог вообразить себе прежде. Надо что-то любить, — сказал мне Блэк, — иначе мы пропадем. Но разве мы еще способны на это? Любить не от отчаяния, а обычно, со всею полнотой самоотдачи? Кто любит, тот не совсем пропащий человек, даже если он теряет то, что любит; что-то все равно останется — образ, отражение, пусть даже омраченное гневом, — останется негатив любви. Но разве мы еще способны на это?»
Я смотрел на узенький натюрморт с цветком и думал о совете Реджинальда Блэка. Обязательно нужно что-либо любить, поучал он меня, иначе ты не человек, а живой труп. А искусство — самый надежный объект любви. Оно не переменится, не разочарует, не сбежит. Разумеется, любить можно и самого себя, добавил он, покосившись в мою сторону, в конце концов, кому неведомо это чувство? Но тут ты одинок, а вот на пару с произведением искусства в качестве близнеца твоей души — совсем другое дело. Искусства в любой его форме — живописи, музыки, литературы.