Обезглавленный девиант
Шрифт:
– Его при мне оформляли… Запомнил.
– Ладно, следующая… Стеклова, – объявила Большакова, потирая собственные виски.
Водкин стал погружаться в информацию, которая ему была совершенно не нужна. Стеклова пьянствовала и прогуливала ВУЗ, за что была благополучна выпнута из института. Потом карманные кражи, ПДН, затем совершеннолетие. После – снова кражи, и теперь её отправили в «ПТИЦУ». Крепкий короткостриженый парень по фамилии Амбарцумян оказался немногословным, но тот паршивый октябрьский вечер он запомнил очень хорошо, когда оказался в компании злой бандоты, с которой влетел в дом толстосума по фамилии
– Успокойся, мальчик! – рявкнул надзиратель. – Я сейчас вызову охрану, и сюда придёт парень со смешной фамилией Латунь и не такой смешной резиновой дубинкой. Понял?
Кареглазый красавчик решил не испытывать судьбу и уселся на стул.
– Я твою мать трахал, – сообщил он Водкину.
– Прёшься по старушкам, извращенец? – хохотнул он.
– Тихо, – вполголоса сказала Большакова. – Тихо всем.
Там были и другие… Немичев, Величко, Андреев, Кузнецов… Горин, Углёв, Вторницкий, Глушко, Ибрагимов, Ромашкевич, Егоров… Все эти фамилии и истории сливались воедино. И Водкин почти уснул, но тут появился Бурьянов с довольной физиономией. Он ярко пах какой-то острой приправой. У них была своя еда и свой стол.
– Всё, я пришёл.
– Я чуть не уснул, пока тебя ждал. Нельзя ли быть как-то порасторопнее?
Водкин выскользнул из аудитории, не дожидаясь ответа старшего надзирателя. Он быстро вернулся в столовую, пройдя по пустующим коридорам… Тётя Зина – грузная, но очень высокая, стояла у своего столовского окошка и отряхивала свой фартук, замазанный кашей. Она бубнила себе что-то под нос и не обращала внимания на надзирателя, пока он не подошёл практически вплотную.
– Здрасьте, Зинаида Афанасьевна ещё раз, – поприветствовал её Водкин, чтобы обратить на себя внимание.
– Ты уже здоровался же, – напомнила повариха. – Совсем плохо? Алкашка плохая попалась?
– Нет…
Водкину есть не хотелось, и он сам не понимал, зачем пришёл. Просто ему надоело смотреть на воспитанников. Он вдыхал ароматы каши и супа, и продолжал буравить взглядом женщину. Она тяжело дышала и усердно тёрла свой фартук, оттирая кашу. И это выглядело очень уж тошнотворно…
– Вся замызгалась, как свинья, – говорила она себе под нос. – Что ж такое… Идиотизм оголтелый. Совсем криворукая… Ты чего хотел-то?
– Да воды просто…
– Чего-то ты стал к бутылке часто прикладываться, дружок, ты страдаешь?
Водкин поднял свои воспалённые глаза на тётю Зину.
– С чего бы мне страдать. Работа есть. Руки-ноги – тоже.
– А чего ж пьёшь тогда? Вижу каждый день тебя таким. Хоть бы раз был свежим.
– Каждый отдыхает так, как может. Налейте мне воды.
– Может, чего покрепче налить? – спросила она с прищуром.
– А есть?
– Есть компот забродивший. Нацедить?
Водкин отказался, высушив пару стаканов воды, от которых заныл желудок. Он просидел там до тех пор, пока его рация не ожила:
– Куда ты провалился? Почему я тебя искать должен? Погрузка!
Это был Костылёв. Николай Игоревич, мать его. Умеет появляться в нужном месте в нужное время. У Водкина вылетело из головы, что они сегодня везут воспитанников на вылазку – начинается трудовое исправление. Как говорится, человеку в труде всякая мысль усваивается лучше.
Водкин быстро снова пошёл к аудитории, борясь с жутким головокружением, но там никого не обнаружил, кроме пыхтящей Большаковой, заполняющей журнал. Бурьянов уже повёл воспитанников садиться в автобус. Он напоминал собой пастуха в стаде, и только не хватало ему хорошенького кнута.
Автобусы Карлу Марковичу поставляла транспортная компания, в которой и работал Яков Яковлевич Плиннер… Но это не имело значения сейчас. Неуместные мысли особенно тягостны при концентрации.
Большой и синий, неповоротливый, двухэтажный, он стоял около открытых ворот, и воспитанники толпились у дверей, толкаясь и мешая грязь. На боку автобуса красовалась большая белая надпись «ДЕТИ». Бурьянов что-то снова орал, Алиев орал в ответ. Первый попытался пнуть второго, но тот вспрыгнул по ступенькам автобуса. Костылёв же просто стоял поодаль, изнывая от этой картины.
Водкин остановился, затем же вышел на волну охраны. Рация затрещала.
– Латунь, это Водкин, – сообщил надзиратель. – Третьяков вышел сегодня на работу?
– Вышел, – отозвался тот. Латунь очень был похожим на Ремнёва – тоже обычно молчал. Только ходил в чёрном свитере и чёрных брюках, облысевший уже в свои двадцать пять лет.
– Пусть придёт. Поедет на вылазку с нами. Могут быть проблемы с этими… Детьми.
Латунь отключился без всяких «вас понял» и «конец связи», но Водкин ещё не успел даже дойти до замершего Костылёва, как на крыльце появился бородатый мужик в чёрной каске, кирасе и налокотниках. На груди красовалась надпись «ОХРАНА», а на поясе висела резиновая дубинка.
Николай Игоревич ничего не сказал, но в глазах его читалась боязнь оказаться вторым, а то и третьим… Боязнь бесполезности.
– Трогаемся, трогаемся! – орал Бурьянов, угрожая расколоть голову Водкина на множество мелких осколков. – Сукины дети, сидите тихо, не дёргайтесь, или Третьяков вас дубинкой успокоит!
Третьяков сам ничего не сказал, разместившись в задней части автобуса на первом этаже. Он протискивался между воспитанниками, стараясь не сшибить их мощными плечами.
Тройка надзирателей же уселась около водителя – седого мужичка, незаметного такого. С татуировками на обеих руках. Он почти не смотрел ни на коллег, ни на воспитанников. Возможно, он десятки лет крутил руль автобуса, и перевёз за свою жизнь десятки тысяч человек.
– Едем на ферму, – скомандовал Костылёв. – Её держит один депутат-меценат. В общем, хороший человек. Двадцать километров отсюда. Около села Оксановка. Знаете такое?
– Знаю, – кивнул водитель и захрустел передачей.
– Дети мои, – снова начал Бурьянов, как только транспорт зарычал, закачался и начал разгоняться. – Труд сделал из обезьяны человека. И вас сделает людьми.
– Пристегнуться всем, кто не пристегнулся! – скомандовал Водкин.
Все начали щёлкать ремнями. Синяков оказался рядом со Стекловой – желтозубой, не очень хорошо пахнущей, и ему даже захотелось опять увидеть светлые, голубые глаза Черникиной, но она сидела где-то не здесь.