Обезьяны

Селф Уилл

Прыгун еще раз повернул на светофоре, теперь на Хит-стрит, а затем покатил по совершенно пустой улице Чёрч-Роу. Саймон наконец-то оживился и возобновил жестикуляцию со своим волосатым герменевтом.

– «Хуууу» а куда мы, собственно, едем, доктор Буснер?

Буснер поднял лапу:

– Ко мне домой, как я и показывал.

– А где вы живете «хуууу»?

– На Редин гтон-Роуд, вы бывали там «хуууу»?

– «Хуууу» конечно бывал, с родителями, еще детенышем, у них там жили друзья…

– «Гррруууннн» значит, вы будете чувствовать себяпочти как дома, не так ли «хуууу»? – отзначил Буснер и снова погрузился в чтение, даже не оглянувшись на художника.

Прыгун

остановил «вольво» у тротуара, пассажиры выбрались наружу.

– Сегодня ты мне больше не понадобишься, – махнул ассистенту именитый психиатр, – но будь добр быть здесь завтра с раннего утра. Я собираюсь вывезти мистера Дайкса погулять.

На прощание Буснер постучал пальцами по крыше машины, и Прыгун укатил. Повернув за угол, пятый самец издал истерический вопль, свидетельствовавший о крайнем раздражении. Затем нажал на газ, за пять секунд перешел на пятую же передачу и пулей полетел обратно, в центр Лондона.

Групповой дом Буснеров в этот душный вечер был совершенно пуст. С одной стороны, неслучайно – вожак предварительно ухнул своим и наказал им вести себя тише воды ниже травы, с другой – так вышло само собой: летние распродажи, работа, гуляния, спаривание и еще два десятка других причин удерживали проживающую здесь орду от возвращения домой.

Буснер открыл входную дверь и вчетверенькал внутрь, Саймон последовал за его узкой задницей. После стерильности, беззначия и кошмара больницы атмосфера в доме показалась художнику такой семейной, такой уютной, такой домашней, что он едва не разрыдался от счастья.

Саймон пробежался по комнатам, внимательно изучая все на своем пути, принюхиваясь ко всему, потирая передние лапы и ступни о разные поверхности, покрытые где коврами, где просто краской, где обоями. В главной гостиной к самому потолку возносились бесконечные полки из темного дерева, беспорядочно заставленные тысячами книг. Кое-какие тома Саймон узнал, обнаружив большинство классических авторов (как древних, так и современных), а также работы по истории, философии и, разумеется, медицине и психологии. Периодически Саймон снимал с полки книгу-другую, чтобы почувствовать пальцами бумагу и обложку и с улыбкой прочесть почти знакомое название, например «Шимпанзеческая комедия» Уильяма Сарояна или «Бремя страстей шимпанзеческих» Сомерсета Моэма.

На стенах висели картины. Настоящие – холст, масло. В больнице Саймону было особенно невыносимо оттого, что администрация решила украсить залы бесчувственными стерильными репродукциями. Кое-что из висевшего в доме именитого психиатра представляло собой любительскую мазню за авторством, вероятно, кого-то из членов группы, но попадались и вполне достойные, даже восхитительные вещи вроде крошечной работы Эрика Джилла, [104] той самой, где единственной тонкой линией намечен силуэт шимпанзе. Увидев ее, Саймон даже присвистнул. График вывел линию так элегантно, проложил ее по бумаге именно там, где она с необходимостью должна была лечь… Эта картина стала для саднящей психики бывшего художника своего рода визуальным седативным.

104

Джилл Артур Эрик Роутон (1882–1940) – английский скульптор, график, создатель типографских гарнитур.

В широкой прихожей на паркете возвышались старинные напольные часы и вешалка для шляп, на стенах висели старинные же гравюры в тяжелых рамах. И где бы Саймон ни оказывался, всюду дом встречал его приглушенными, темными, приятными глазу тонами. Стены были выкрашены либо в

цвета тутовых ягод и слив, либо в багровые, охряные. В комнатах на полу лежали толстые, тяжелые ковры, иные персидские с причудливыми узорами, иные попроще, со старым добрым геометрическим орнаментом.

На втором этаже располагались гнездальни, оформленные в индивидуальном стиле своих обитателей. Одну Саймон безошибочно определил как самочью – нет ничего более гнетущего, чем резко бросающаяся в глаза белоснежная кровать с балдахином, океанским лайнером высящаяся посреди безбрежного ковра цвета морской волны; другая столь же однозначно принадлежала самцу – завалена футбольными мячами, лыжными палками и прочим спортинвентарем.

Ведь в таком вот доме, подумал Саймон, могли бы жить я и мои детеныши – обернись все иначе. У меня мог быть точно такой, настоящий, солидный групповой дом на улице, обсаженной деревьями, в уютном северном пригороде Лондона. И лишь две вещи делали дом Буснера чуждым, другим. Они, несомненно, коренились в психозе Саймона, но отражались на интерьере и атмосфере. Во-первых, разнообразнейшие ручки и поручни, расположенные на высоте, удобной именно для шимпанзе; было видно, что эти ручки – медные, деревянные, резные – ровесницы самого дома. Во-вторых, жуткий, тяжкий, резкий запах зверя, который со всей серьезностью извещал Саймона, что создания, испустившие его, просто ушли погулять, а в урочный час, как три медведя из сказки, вернутся. Обязательно.

Глава 14

– Он в комнате у старших подростков, – простучал Буснер по спине Шарлотты, своей первой самки. – Они отправились на ночную прогулку, а ему у них причетверенькалось больше по душе, чем в гостевой гнездальне. Пусть пока побудет там.

– «Хууу» Зак, – заворочалась Шарлотта в гнезде, – «гррууунннн» ты правда думаешь, что это хорошо – поселить у нас шимпанзе с таким тяжелым психическим расстройством «хуууу»?

– Для кого хорошо? – рассеянно отзначил Буснер между лопаток Шарлотты; ей казалось, будто по спине бегает какого-то крупное насекомое.

– Для него, для тебя «хууу», я не знаю. Мне кажется, еще вчера у нас жил тот шимпанзе с Туреттом – разве ты не помнишь, как его постоянные тики и непроизвольные вокализации действовали тебе на нервы «хуууу»? – Первая самка перевернулась мордой к самцу, зарылась щекой ему в шерсть на брюхе.

– «Чапп-чапп» верно, так и было, старушка моя, но вспомни – больше всего в том несчастном меня раздражала типичность, банальность его недуга. Да, приступы у него случались запоминающиеся, ничего не покажешь, но на самом деле в его болезни я ни за что не мог ухватиться. А с Дайксом, думаю, положение совершенно иное. У него действительно уникальное заболевание «груууннн». Не знаю, Шарлотта, может, ты и права, но у меня предчувствие, что Дайкс – мой последний настоящий пациент, мой последний по-настоящему интересный случай…

– Зак, Зак, что ты такое показываешь!

– Шарлотта, «хух-хух» моя старейшая, моя восхитительная первая самка, я должен кое-что тебе сообщить.

– Что случилось, Зак «хуууу»?

Шарлотта уселась посреди гнезда, подтянув на себя одеяло, и зажгла ночник. Д-р Кендзабуро Ямута, последний побочный самец Буснера, и Мери, восьмая самка, спавшие той ночью в гнезде вожака, застонали, лишившись укрытия, перевернулись с боку на бок и продолжили храпеть.

Свет лампы дал Буснеру еще одну возможность отметить, какой измотанной выглядит его первая самка. Последняя течка, без преувеличения, выжала ее как лимон. Хлопковая ночная рубашка Шарлотты задралась, обнажила низ живота. Седалищная мозоль уже начала заживать, но опухоль еще не спала, а на шее по-прежнему виднелись раны и царапины от когтей самцов.