Обитель подводных мореходов
Шрифт:
– Глубина не позволяет, товарищ капитан-лейтенант.
– Так. Молодец, старшина, - понял его Непрядов и почувствовал, как на сердце отлегло.
Приподняв пилотку, Егор вправил под неё непослушную прядь волос и присел на ящик, испытывая огромное облегчение.
– Правильно, старшина, - сказал уже не столько для Сенина, сколько для двух молодых матросов, стоявших рядом.
– Ни в коем случае нельзя на столь большой глубине открывать забортный клапан, а иначе - что?..
– В лучшем случае, борьба за живучесть, если не со святыми упокой... нашёлся Сенин.
– Почему же именно со святыми?
– полюбопытствовал Егор.
– Да так надёжнее, быстрее в рай попадём, - и старшина с хитрецой подмигнул матросам.
– Верно, ребята?
– Все там будем, старшина, но лучше позже, - позволил себе заметить Егор.
– Пока что живём.
– И жить будем, - заверил Сенин, сам даже не ведая того, сколько уверенности и силы придал он своему старпому.
34
Потеплело в отсеках лодки неожиданно, совсем как по волшебству. Чудо и впрямь свершалось у всех на глазах. Моряки однажды проснулись и почувствовали весну, хотя на календаре значился февраль и где-то на родине всё ещё валил снег и гуляли вьюги. Но в любом случае никому не было возврата в зиму. Меховые куртки, шапки, валенки - всё пришлось за ненадобностью распихивать по рундукам и шкафчикам.
Океан щедро дарил не только тепло. Устоялся такой полнейших штиль, будто навсегда иссякли ветры и даже сама планета перестала вращаться, зависнув без движения во времени и пространстве.
Лодка шла в надводном положении на ровном киле, нарушая океанское безмолвие нудным гудением дизелей. На мостике лишь вахтенный офицер да сигнальщик. Курить всем желающим поочерёдно разрешалось в боевой рубке. В любое мгновение, как только покажется где-то на горизонте силуэт корабля или пятнышко летящего самолёта, субмарина готова была вновь уйти на глубину.
Однако район плавания оказался спокойным. Третьи сутки шли под дизелями - и ни души кругом, океан будто вымер. Он лежал застывшей слюдяной массой, от которой исходило дыхание парной свежести. Солнце палило уже нещадно, разбрызгивая нестерпимо яркие блики своего отражения, раскаляя стальную субмарину как заготовку на углях в горне кузнеца.
В сумерки, когда духота начала спадать, Крапивин разрешил команде выходить на мостик. Отсечный люд повеселел, оживился. Кому же не хотелось из тяжкой, разогревшейся за день донельзя преисподней корабельного чрева выбраться на воздух, чтобы впрок надышаться им. Заядлые курильщики теснились теперь в глубине ограждения рубки. Оттуда несло густым табачным дымом.
Непрядов отпустил вахтенного офицера выпить чаю, сам же взгромоздился на его место, усевшись рядом с сигнальщиком. Тот глазастым кенгурёнком торчал в кармане рубочного ограждения, поминутно вскидывая бинокль и ощупывая линзами размытый горизонт.
Южная ночь синей кисеёй ложилась на воду. Заискрились неправдоподобно крупные звёзды. И у каждой из них было своё извечное, отмерянное людскими судьбами предназначение... Будто в неистовой пляске завораживала страстью цыганская Альдебаран, таинственным костерком теплилась пастушья альфа Волопаса, и лишь где-то у самого горизонта в неизбывном ознобе всё так же трепетала и звала к себе родная Полярная звезда.
Растроганный тишиной и покоем, негромко запел мичман Охрипенко:
Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,
Чому я ни сокил, чому нэ литаю...
Голос у него был густой, бархатистый, каждое слово будто крылышками трепетало. А немного погодя в ткань песни вплелся другой голос, более лиричный и высокий, принадлежавший механику Петру Андреевичу Червоненко. Он как бы перехватил у мичмана инициативу, заставив его следовать предложенной высоте звучания. Оба любили петь в два голоса, как нельзя лучше дополняя друг друга. Рядом со степенным, медлительным мичманом всегда подвижный, взрывной механик напоминал выплеснувшуюся ртуть. Поэтому песни у них получались какими-то приятно многозвучными, переливчатыми.
Однако механик на лодке был человеком самым занятым, обременённым прорвой неотложных дел и потому не позволял себе расслабляться более пяти минут. Пётр Андреевич исчез так же внезапно, как и появился, надо полагать, вспомнив о чём-то важном, что непременно следовало сделать, пока лодка не погрузилась.
Песня оборвалась, осталась недопетой, но её очарованье продолжало властвовать над оставшимися на мостике людьми.
– До чего же благодать, - вглядываясь в поднебесную даль, умиротворённо прогудел из-под навеса Охрипенко.
– Ну, як у нас на Полтавщини в майську ночь.
– Там у вас моря нет, - возразил на это старшина Сенин.
– Зато тепло и красиво, - настаивал мичман.
– Зирки вот такие же ясные. А луна с полнеба, чисто серьга в ухе у цыганки.
– Небо над морем ни с чем сравнивать нельзя, потому что оно неповторимо.
– Романтики у нас хоть отбавляй, - вмешался торпедный электрик Анатолий Сержаков, мрачноватый и крепкий парень с наголо постриженной головой.
– Только чаще она у нас как бы по памяти, потому что за всю автономку такие вот всплытия по пальцам перечтёшь.
– А хоть бы и по пальцам, - напирал Сенин.
– Либо в крови романтика держится, либо она выпадает в осадок в виде романтятины. Что там ни говори, Толик, но ведь кто-то же выдумал паруса...
– Ты мне их дай, Валёк, пощупать. И вообще... чтоб на корабле было побольше дерева и поменьше металла... Вот тогда, может быть, я поверю тебе.
– Всё ж море - любовь неразменная, - снова высказался Охрипенко.
– Его мало видеть и чувствовать круг себя - его нужно ещё и выдумать, чтоб оно жило в тебе самом. Так вот надо понимать романтику.
– Древние утверждали, что каждый человек рождается и живёт под своей звездой, - мечтательно рассуждал Сенин.
– И человек будто умирает вместе с гибелью своей звезды. Но есть же светила бессмертные, скажем, Кассиопея...
– Отчего не Южный крест?
– язвительно спросил незаметно появившийся на мостике Чижевский.
– В качестве примера он прозвучал бы из ваших уст, старшина Сенин, куда более убедительно. Или я неправ?
– Вам, товарищ старший лейтенант, виднее.
– Это в каком же смысле?