Обитель спящих
Шрифт:
— Вот тут ты ошибаешься, ящерица!
Опешив в первый миг от пробуждения в объятиях скелета, Конан почти не слышал воплей дракона. Мысль его лихорадочно работала. Значит, эта малышка прожила здесь столько лет, что, оставайся она подвластна времени, один лишь ее скелет давно бы рассыхался под солнцем и морскими ветрами, а, быть может, не осталась бы уже и скелета, и лишь трава, выросшая на ее прахе, помнила бы о ней…
Теперь он понимал, почему Раина так странно говорила о городах-государствах Шема и почему считала развалины столицей Аквилонии, а о Тарантии не слыхала вовсе. Видно, когда она еще жила в отчем доме, Тарантия
Сколько же сотен лет назад похитил ее дракон с шемитской галеры?
Сколько сотен лет они тут провели бок о бок, ссорясь и мирясь без конца?
Чего же стоили непробиваемый панцирь, огромные когти, полная зубов пасть и струи огня, сжигающие человека в единый миг, если все это никак не помогало избавиться от докучливой и капризной спутницы? Или у ящера был зарок: не убивать женщин?
В таком случае в этом союзе жертвой скорее был дракон, а не Раина. Конан припомнил, что говорил ему Юлдуз в своем «Месте Силы»: «Белое может оказаться черным, а черное — белым, если приглядеться к нему хорошенько. Жаба — некрасива, но таит в голове лунный камень…» Дракон, хоть и был красив, вполне уподоблялся жабе: его лунным камнем была страсть к музыке. В Раине он видел источник этого сокровища, и он хранил его, как умел, добывая ему пищу и развлекая, а источник-то оказался на деле отравлен…
И сейчас, обезумев от горя, бирюзовый ящер осыпал проклятиями киммерийца — точь-в-точь так же, как осыпал его проклятиями Конан, хороня своих друзей. В этом была некая высшая справедливость: теперь они, по крайней мере, были квиты.
Но в отличие от дракона киммериец не чувствовал за собой вины, поскольку не знал, что Раина заколдована, хотя ему все же было не по себе. Поэтому он сидел на траве, сцепив пальцы, и старался не вслушиваться в горестные вопли, думая над тем, как же отсюда выбраться. Но когда это зубастое чучело взялось выписывать вокруг него петли и вопить, что он один во всем виноват, Конан разозлился. Он вскочил на ноги и крикнул, нацелив указательный палец прямо в золотой бешеный глаз:
— Вот тут ты ошибаешься, ящерица! Я не пришел сюда, это ты приволок меня! Ты пытаешься играть с людьми в кости, называешь шестерку двойкой, но никому об этом не говоришь! А когда тебе за это дают по твоему бирюзовому носу, ты начинаешь скулить и хныкать! Девчонка, конечно, была болтливая и вздорная, но это ты ее такой сделал. Вот на себя и кричи.
Дракон, широко раздувая огненные ноздри, смотрел прямо в глаза киммерийцу. Тот не отвел взгляда, и какое-то время две пары глаз — льдисто-синих и янтарно-золотых смотрели друг в друга, и в эти мгновения казалось, что синие глаза могут испепелить обладателя золотых с не меньшей легкостью, чем дракон — галеру.
Неожиданно ящер отвел взгляд, сел на собственный хвост и тихо сказал:
— Ты дурак. Я тоже, но ты — больший. Если хочешь, теперь мы квиты. Я забрал самое дорогое, что было у тебя — твоих друзей, ты в ответ уничтожил не только единственную мою радость, но и саму мою жизнь. Можешь взять себе столько камней из моих сокровищ, сколько унесешь — и убирайся на все четыре стороны. Я не желаю перед смертью лицезреть твою гнусную физиономию.
Поскольку Конан, пораженный этой сменой настроения, все так же стоял перед ним, сведя брови, дракон повторил, но уже громче:
— Ты слышал? Убирайся! Здесь не так уж далеко до соседнего острова, если плыть прямо на юг. Бери, что хочешь, и оставь меня в покое.
— Перед смертью? — задумчиво повторил Конан. — Ты что же, решил подохнуть, желтопузый червяк? Из-за Раины?
Ощущение неловкости усилилось: теперь Конан чувствовал, что все-таки виноват перед этим несуразным зверем. Он не хотел ему смерти, — по крайней мере, такой никчемной. Раз уж всеблагой Митра допускает, чтобы подобные твари жили под Его Оком, то ни ему, Конану, ни кому другому не дозволено вершить суд над последним из них. А дракон, судя по всему, был последний. Не зря же он, боясь людей, топил все суда, проходящие мимо. Не выбери ящер его в подарок Раине, он отправил бы киммерийца на дно вместе со всеми остальными. С тем же успехом он мог выбрать Сагратиуса или Кинду, и тогда Конан кормил бы сейчас рыб в компании туранцев.
В конце концов, Кинда с Сагратиусом знали, на что шли. Киммериец не лгал Юлдузу, когда сказал, что пытался их отговорить. Услыхав от князя: «Ты потеряешь двоих…», он сразу понял, о каких двоих шла речь, и действительно пытался отговорить друзей от похода прямиком на Серые Равнины.
Но оба заявили: «Будь, что будет» — и пошли с ним. И разве не пытался Конан обмануть судьбу — до самого последнего мгновения? А дракон даже не подозревал, что сам ищет себе погибели, когда из всей команды выбирал именно Конана. Ну ладно, девчонка и так прожила, наверно, втрое дольше, чем ей было отпущено. Но этот-то с чего решил подохнуть? С тоски, что ли?
В какой-то миг у него промелькнула мысль, что старый ящер был влюблен в девушку, но он тут же отверг ее, как ни с чем не сообразную.
— Да! Из-за Раины! — резко ответил дракон и лег, положив голову на лапы. Казалось, он готов расплакаться. — Из-за Раины, вынь из тебя душу Темный Призрак!
Конан фыркнул.
— Нашел из-за кого! Как ты с ней тут выжил столько лет! Мне и дня хватило за глаза. На твоем месте я бы давно сбежал. Или съел бы ее. Или ты для того и берег девчонку?
Дракон вздохнул — так, что редкая трава, оставшаяся после его буйства, испуганно легла ниц.
— С ней было очень тяжело, — признал он. — Ее капризы были бесконечны. Она могла вывести из себя даже устрицу, не то что дракона, клянусь Первым Яйцом! Но я терпел все это. Без нее я теперь умру, потому что не смогу заснуть.
— Не сможешь заснуть? Без девчонки? — не поверил Конан.
— Не без девчонки, без музыки, — пояснил дракон с новым душераздирающим вздохом. — Я не могу заснуть без музыки. Мне нужно очень мало, чтобы выспаться — два или три дня за луну. Ты в самом деле думаешь, что я просто так терпел все ее фокусы?
Конан начинал понимать.
— А теперь ее нет, и ты не можешь спать, — медленно выговорил он.
— Да! — снова вскипел дракон. — Поэтому самое большее через двадцать — двадцать пять дней я взбешусь и сдохну! Не ты же мне тут будешь распевать немедийские баллады!
— Ты мог бы предупредить меня, — сдержанно сказал Конан. Дракон был окончательно развенчан в его глазах. Он был смешон и жалок теперь и менее всего походил на непобедимого, могучего зверя, каким его увидел Конан в море во время нападения. Оказывается, у него были забавные, почти человеческие слабости, он был уязвим в своих нерушимых бирюзовых доспехах не менее, чем любое смертное существо, которому нужно просто-напросто время от времени есть и спать.