Обитель спящих
Шрифт:
Седая голова Ли склонилась еще ниже:
— Да, господин, — только и сказал он.
— А этого несите в трюм, да смотрите, чтобы не порвал ошейник и цепь. А еще лучше, закуйте в два ошейника, — распорядился юноша и вышел.
Конан зарычал от бессильной ярости. Так вот что приготовил ему дракон! Продажу на невольничьем рынке! «Ну, погоди, мерзкая ящерица, — думал киммериец. — Клянусь бородой Крома, я еще доберусь до твоего горла!» Сейчас его, обмотанного веревками, поднимут и потащат в трюм, как муравьи дохлую гусеницу, и весь путь до Вендии он просидит в ошейнике в вони и грязи… Ну уж нет, Вендии он дожидаться не будет. Не будь он Конан, если не измыслит способ порвать цепи и для начала проделать хорошую дыру в днище этого плавучего сундука…
Судя по всему, не у него одного было такое желание, потому что снизу вдруг раздался треск и скрежет, а судно содрогнулось от тяжкого удара. Матросы, спорившие, как удобнее ухватить Конана, чтобы тащить вниз, повалились на пол бесформенной кучей. Один из них упал прямо на связанного киммерийца, и тот ухватил его пальцами за то место между ног, где бугрилась тонкая ткань штанов.
Кхитаец заверещал от ужаса и боли, а Конан, пока остальные матросы поднимались на ноги и выскакивали на палубу разобраться, что происходит, прошептал ему в самое ухо:
— Режь веревки, отрыжка Нергала! Режь, не то навсегда лишишься потомства, кхитайский ублюдок!
Матрос поспешно вытащил нож и принялся перепиливать веревку. Это было нелегким делом, поскольку киммериец и недодумал отпускать его. Если бы кто-нибудь глянул на них сейчас со стороны, то решил бы, что кхитаец вздумал сам себя кастрировать.
— Живее, живее, — торопил его Конан. — Да не отрежь себе что-нибудь ненароком…
Второй удар, еще сокрушительнее первого, сотряс судно. Сидевший верхом на Конане взвыл от боли и рухнул на пол, потеряв сознание — его подбросило вверх, а киммериец, не ожидавший нового удара, не успел расцепить пальцы. Но веревка была почти перепилена, и пленник освободил руки одним рывком, одновременно стряхнув с себя бесчувственное тело. В несколько взмахов ножа он покончил и с веревками на ногах. Но встать не успел.
«Сундук» снова тряхнуло, треск досок послышался совсем рядом. Пол в каюте разверзся, словно земля под ногами у грешника, и в пробитой дыре показался голубой чешуйчатый нос.
— Ты здесь, киммериец? — услышал Конан снизу знакомый рев. — Ты жив? От тебя хорошо пахнет! Это запах смерти, но не твоей! Выбирайся, пока я не разбил здесь все в щепы!
— Крром! — рявкнул Конан и схватил первое, что попалось в руку — длинное копье, украшенное пышным конским хвостом. Взмахнув им, как королевским штандартом, он выскочил на палубу.
Здесь царила неразбериха. Кто-то метался, пытаясь затушить горящие снасти, кто-то лежал лицом ниц, причитая и молясь, и отовсюду слышался крик:
— Ци-гум! Ци-гум!
Что означает это слово, Конан знал очень хорошо. Этот самый ци-гум как раз разбивал корму яростными ударами хвоста. Значит, дракон не бежал, а просто отошел в сторонку, чтобы сменить обличье! Да, конечно, подумал Конан, превратись он в каюте, он не только проломил бы крышу, но и раздавил собой киммерийца!
Проткнув кого-то метнувшегося ему наперерез, Конан ринулся к каюте хозяина. Мальчишка сказал, что прибрал мешок к рукам, значит, он должен быть где-то здесь…
Мешок, с вывороченным содержимым, лежал на столе, рядом с опрокинувшейся лампой. Видно, хозяева занимались подсчетом добычи. Конан при свете пожара на палубе сгреб все обратно в шкатулки, проверил, на месте ли заветный сапфир, и затянул веревку. Он уже хотел уходить, когда в каюту с резким и высоким криком влетел шкипер. От прежней его вежливой улыбки не осталось и следа, окровавленное лицо было искажено гримасой боли и ярости. Увидев освободившегося пленника, он кинулся к нему с мечом, но был тут же пригвожден к стене собственной каюты. Выдергивать копье Конан не стал: он уже слышал треск досок и поспешил выбраться наружу. Едва он выскочил из двери, новый удар чешуйчатого хвоста размозжил хозяину злосчастной посудины голову.
— Хэй-эй! — крикнул Конан, вздергивая вверх мешок. — Добро у меня!
— Прыгай! — ответил ему снизу дракон, и Конан прыгнул.
Судно, уже полное воды, заваливалось на правый борт. Не успел киммериец отплыть от него и на половину броска копья, как струя пламени, вырвавшаяся из глотки дракона, охватила тонущий корабль, превратив его в гигантский факел. Все, кто еще оставался жив на нем, были сожжены на месте.
Дракон огляделся и подплыл к Конану. Пламя отражалось в черной воде, затмевая свет еще полной луны и звезд. По рисунку созвездий киммериец определил, что время уже к рассвету.
— Забирайся мне на шею, — сказал дракон, посмеиваясь. — Это ненадежнее, чем плавающий сундук с веслами! Забирайся и поплыли. Берег близко.
Берег был и в самом деле близко. Не успело небо посереть, как впереди показались огни какой-то большой гавани.
— Это — Нинбо, довольно большой порт. Там мы завтра сможем купить все, что ты хотел, — пояснил дракон и свернул в сторону.
На сушу он выбрался в небольшой бухточке, где впадала в море быстрая и неглубокая речка. Здесь дракон устроился на мелководье, а Конан набрал сухих водорослей и веток, а также нашарил по прибрежным валунам десяток-другой крупных моллюсков.
— А ну-ка, плюнь мне в эту кучу, приятель, — велел киммериец, когда сложил траву и ветки в наскоро сооруженном очаге прямо на песке. — Да не так, как в ту посудину, а тихонько.
Дракон повернул голову и фыркнул. Две или три искры упали в очаг, трава занялась, и Конан, терпеливо подкладывая огню ветку за веткой, разжег, наконец, настоящий костер. После этого он разложил на песке позаимствованную у разбойников одежду, а когда прогорела первая зола, сунул в нее моллюсков.
— Как ты можешь это есть, — проворчал дракон, с отвращением глядя на его приготовления. — Хуже жуков! Почему бы тебе не питаться еще кузнечиками и ласточкиными гнездами, как это делают местные жители?
— Когда хочешь есть, сожрешь любую гадость, — резонно возразил Конан. Створки раковин раскрывались в горячей золе с треском лопающихся почек. — А эти хоть соленые. У каждого свои слабости. Вот у тебя, например, слабость жечь корабли. Спору нет, на этом были одни мерзавцы, их следовало проучить. Но почему же всех до единого и вместе с кораблем? Это у тебя обычай такой — никого не оставлять в живых?
Дракон криво усмехнулся. В его желтых зрачках отражалось пляшущее пламя.
— Можешь считать, что обычай. А на самом деле — просто необходимость. Никто из живущих у берегов Лемурийского моря не должен остаться в живых, если единожды меня видел.