Облаченные в тени
Шрифт:
Хренорылов пробормотал что-то себе под нос, потом неожиданно извлек на свет пачку листов, туго прошитых капроном и скрепленных сургучной печатью с двуглавым орлом:
— Вот, Феофан Анастасьевич. Это вам. Лично от императора.
— Из воздуха вы их достали, что ли?
Бочарин принял листы и, не разглядывая долго, положил себе на колени. Рассмотреть дело можно было и вечером.
— Что-то я не совсем вас понимаю, Павел Николаевич. Для чего же тогда мне ехать к императору? Для чего такой шум? Могли бы прислать листы ко мне домой, я бы с удовольствием их принял, и не поднимаясь до завтрака с дивана.
Минимиз тряхнуло, извозчик громко выругался на
— Понимаете, Феофан Анастасьевич, дело в том, что его величество император Андрей Второй желает лично дать вам некоторые ценные указания. Своими мыслями он не поделился даже со мной. Возникшая ввиду совершенного преступления проблема сильно сказалась на работе многих государственных учреждений города. Государь сильно озабочен. Он рассчитывает на вашу помощь и на скорое раскрытие дела. Надеюсь, вы не подведете.
— Я тоже надеюсь! — Феофан Анастасьевич откинул темную занавеску и стал задумчиво разглядывать проносящийся пейзаж, — а как все-таки странно, вы не находите? Именно тринадцать похищенных, и не больше и не меньше?
— Вы суеверны? — осведомился Хренорылов, — или же начали задумываться над преступлением?
Бочарин посмотрел на длинный нос Хренорылова, который покрылся капельками пота, поскольку температура в минимизае перевалила за тридцать градусов тепла, и отметил про себя, что первый советник императора похож не только на телеграфный столб, но еще и на виселицу. Особенно серостью.
Виселиц Феофан Анастасьевич навидался много. Еще при первой Большой Резне Германское правительство распорядилось выстроить вдоль разрушенного Берлина забор из виселиц, на которых болтались мертвые российские солдаты. Это было подавляющее зрелище. Бочарин и несколько подчиненных солдат из его взвода лично занимались тем, что подрывали столбы динамитом и хоронили порядком подгнившие и отвратительно воняющие тела…
— Знаете, Павел Николаевич, раскрытие всех преступлений неизменно начинается с поиска ответов на несколько основных вопросов. Во-первых, нужен мотив. Во-вторых, нужны улики!
— А при чем тогда здесь число тринадцать? — судя по лицу Хренорылова, он не хотел вступать в диалог, но иного способа отвязаться от следователя не находил.
— Возможно, оно что-то и значит, а, возможно, что и нет, — пожал плечами Феофан Анастасьевич, — я и сам не понимаю, почему подумал вдруг об этом числе. Все равно странно. Это похищение уже само по себе таинственное…
— Не сгущайте краски, Феофан Анастасьевич, — заметил Хренорылов, заталкивая пенсне пальцем на самый верх переносицы. Впрочем, оно все время слетало на кончик носа от невыносимой тряски.
— Кто-то, мне кажется, хочет произвести суматоху в государстве, ослабить влияние императора. Вы же и без меня знаете, какая обстановка в стране. Вот-вот может случиться революция.
— Согласен с вами, — сказал Бочарин, — я в первую очередь буду рассматривать именно этот вариант.
— Вот и рассматривайте, — сказал Хренорылов и отчего-то вдруг потерял к Бочарину всякий интерес. Впрочем, и сам Феофан Анастасьевич решил прервать разговор и подумать. Впереди — таинственное дело о похищении, в которое ему еще предстоит углубиться. И пока он не догадывался, удастся ли ему оказать посильную помощь в его раскрытии…
Когда мимо промелькнуло его любимое питейное заведение с манящим названием "Бодрая корова", он понял, что отдохнуть, как следует, в ближайшее время у него, наверное, не получится…
2
— Театр! Маша, представь только, мы идем в театр! — восторгу юной Елизаветы Анастасьевны Бочариной не было предела.
Она летала по комнате, теребила подолы платья, заглядывала в зеркало, то и дело поправляя непослушные свои черные и длинные волосы, присаживалась на краешек стула перед столиком, снова вскакивала, а взгляд ее обращался к заветным билетам, лежащим тут же, рядом, на полированной поверхности столика. Билетам в театр на знаменитый, захватывающий и волнующий "Високосный год" того самого Пахмутова, коим она зачитывалась долгими вечерами за чашкой чая с лимоном.
Маша стояла в дверях, смущенная тем, что хозяйка вызвала ее столь внезапно, не давши возможности даже умыться, и растирала грязные ладони пальцами, счищая кусочки глины.
— Театр! — смакуя, как хрустящий леденец, каждую буковку, произнесла Елизавета и упала, наконец, на кровать, тяжело дыша полной грудью, — театр! Подумать только — и кто пригласил? Маша, представляешь, пригласил никто иной, как уважаемый мною Пахом Пахомович. Ну, помнишь, тот самый, который наведывался к брату в прошлую пятницу. Просил денег на открытие очередного питейного заведения. Ему всего тридцать семь, а выглядит он и того моложе. Я думаю, он влюблен в меня! Представляешь? Ну, да ладно. Хоть он не более чем симпатичен мне, но ради театра… В конце концов, я посмотрю "Високосный год", а это так прекрасно, Маша!
Елизавета Анастасьевна заложила руки за голову и уставилась в потолок невидящим взглядом, бормоча одними губами:
— Да, если подумать, Пахом Пахомович очень хороший человек. Недавно, помниться, принял на работу полторы тысячи человек. Газеты писали, помнишь? Обаятельный, мда, что еще?.. Думаю, образованный. Стихи читал со сцены прошлым Рождеством. Ну, правда, тогда все читали, так чего же и ему не почитать? Вот, на Чехова в театры ходит, значит, ценит… А, может, он только из-за меня в театр хочет? Нет, не думаю. В театры просто так, ради знакомства не ходят. Там же, это… культура! А, Маша, в театрах культура или нет?
Маша согласно закивала, готовая кивать на какой угодно вопрос, лишь бы уйти быстрее. В комнате молодой хозяйки она чувствовала себя неуютно и страшилась скорого приезда старшего брата Елизаветы — Феофана, который уехал еще до завтрака и до сих пор не объявился, хотя уже поспевал обед.
Елизавета вновь вскочила. В молодой девушке, казалось, никогда не истощались запасы энергии, заставляющие ее вести бешеный темп светской жизни.
Елизавете Анастасьевне в прошлом месяце исполнилось девятнадцать, однако взрослеть она пока не собиралась. Ее тело, правда, считало совсем наоборот и к девятнадцати годам налилось соками, выставляя напоказ высокую грудь, пухлые плечики и завидные ножки. Ей не надо было надевать корсеты, поскольку талия и без того была тонкая, а спинка чрезвычайно прямая. Румянец никогда не покидал ее щек. В отличие от своего не в меру ленивого братца, Елизавета так и излучала энергию, заражая ею всех и вся в округе. На балах Елизавету любили, и приглашали, несмотря на юный возраст, общаться в кругу пожилых светских дам. Стоит ли говорить, что в этой юной девушке заключалась такая романтика, какой не было, пожалуй, ни у кого больше во всем Петербурге. Елизавета мечтала о принце на белом коне, хотела, чтобы ей читали стихи с балконов, и была без ума от произведений новомодного Петербургского писателя Пахмутова. Билеты в театр, да еще и на "Високосный год", постановку одного из самых знаменитых произведений автора, пробудили в ней неизвестные до этого чувства, заставляющие ее бегать по комнате, не в силах успокоиться.