Область личного счастья. Книга 1
Шрифт:
— Это было очень красиво и возвышенно, а потому я и не поверила. А вот недавно…
Марина замолчала. Опустив голову, она шла, глядя на серебряную ленту дороги. И вдруг подняла лицо, заглянула в глаза своему спутнику:
— И вот недавно я узнала, что он любил меня всю жизнь. Всю свою жизнь.
Ее лицо оказалось так близко, что Виталий Осипович почувствовал тепло, которое оно излучало, увидел глаза, вдруг блеснувшие ярко и горячо. Казалось, тепло это струилось именно из темной глубины этих глаз.
Они остановились друг против друга. Виталий Осипович
— Он погиб?
— Да. Пойдемте обратно.
Несколько минут шли в полном молчании, и только подходя к поселку, она медленно, как бы по обязанности, проговорила:
— На днях прочла в газете. Погиб. В записной книжке нашли стихи. Они напечатаны как посмертные.
Она смотрела прямо перед собой. И снова в глазах ее не было блеска.
— Стихи о далекой звезде, которая освещает его боевой путь. И только тогда я поняла, как красива жизнь. Слов таких нет, чтобы сказать, как она бывает красива.
Они молча миновали поселок и вышли на дорогу. Снова сверкающий под луною снег, серебряная дорога и черные стены леса под серым куполом неба. И все: и небо, и лес, и снег, — казалось, не имеет границ, будто по этой дороге можно идти и идти всю жизнь.
Они шли, разговаривая о жизни. Он согласился, что если хорошо жить, то жизнь действительно очень красива. Хорошо жить? А как это — хорошо?
— Надо жить не отгораживаясь от людей.
— Это вы обо мне? — спросила она.
— И о себе тоже. Нельзя таить в себе радость и горе. Они могут задавить.
— Радость — нет, а горе — может. Но ведь у нас нет времени очень предаваться своим чувствам. Сейчас война.
— Вот именно сейчас-то и нельзя скрывать своих чувств. Ни ненависти, ни любви.
— Я так не могу, — жестко ответила она. — Знаю, тяжело. Но кому расскажешь? Вот рассказала вам.
— И стало легче?
Она повернула к нему свое бледное лицо:
— Не знаю. Уже хорошо то, что сказала.
— Вот что, Марина… — он неумышленно затянул паузу, и не потому, что надеялся, что она разрешит ему так называть ее. Он и в самом деле забыл ее отчество и у него мелькнула мысль, что она нехорошо подумает о его навязчивости.
Ей именно так и показалось, что он забыл, и она не спешила помочь ему.
— Ну, Николаевна.
Оба засмеялись. Он продолжал:
— Марина Николаевна. Спасибо, что хорошо подумали обо мне, когда доверили свое горе. Война может искалечить нас, но не может убить наши чувства. А в них-то вся красота жизни. Бороться и любить! Этого не убьешь. И будьте доверчивее к тем, кто достоин доверия.
Они вернулись в поселок поздно, когда уже погасли огни почти во всех домах.
В общежитии, не зажигая света, чтобы не разбудить девушек, она быстро разделась и легла в постель.
Одиночество — как зимняя одежда, которую мать в детстве не позволяла снять, хотя была уже весна. Приходилось долго доказывать, что давно уже «все, решительно все надели весеннее пальто», пока ей не разрешали сделать то же.
Сейчас приходилось доказывать самой себе. Она готовилась к этому, пока не догадалась, что совсем не нужны ее доказательства — весна уже пришла.
На следующий день вечером, возвращаясь с работы, Тарас зашел к ней в диспетчерскую, будто ничего не случилось. Это удивило ее.
— Я виновата перед вами, Тарас, — сказала Марина, когда они вдвоем шли домой по темнеющей просеке.
— Ни в чем я вас не виню, — хмуро ответил он.
— Я просто не подумала, что вы уйдете.
Тарас помолчал, потом сказал медленно:
— Конечно. Мне не надо было уходить. Виталий Осипович мог подумать…
— Он ничего не заметил, — перебила Марина. — И совсем не в том дело. Пусть бы даже все видели.
— А какое мне дело до всех? — спокойно сказал Тарас. — Я с утра жду, когда придет вечер. Вот что, Марина Николаевна.
Он улыбнулся виновато и, сняв кубанку, провел ею по разгоряченному лицу.
— Может быть, вам скучно со мной. Я вчера так и подумал…
Опустив голову, Марина смотрела на хрупкую ледяную корочку, покрывающую доски лежневки, по которой она должна пройти и оставить след. Льдинка тихо зазвенела под каблуком.
Она сказала:
— Нет, Тарас. Мне не скучно с вами. Я очень ценю вашу дружбу.
ОТЕЦ И СЫН
Да. Так обернулось дело, что пришлось задуматься. Большая ответственность легла на плечи Афанасия Ильича, и в этом надо разобраться. Чувства — к черту, ничего хорошего они не подскажут. Тут надо подумать.
Не от жгучей тоски, не по прихоти усыновил он осиротевшего Гришу. По велению сердца сделал он это. И считает — сделал правильно, а отступать не в правилах Петрова.
Гришка хороший парень, но очень уж привык бродяжить, да, по правде сказать, в такой дом, где нет ни тепла, ни уюта, не особенно и тянет.
Гришка — хороший. У Петрова не было детей, не успел завести, но сейчас ему кажется, что если бы у него был сын, то обязательно такой, как Гришка, — лобастый, скорый на слово, горячий в деле паренек. Только сыновней привязанности у него было бы побольше. Гришка — диковатый парень. Хлебнул горького до слез.
Вот и надо так повести себя, чтобы знал Гришка свой дом, своего отца и знал, что отец, хоть и приемный, — первый друг и советчик. Но должен он знать также, что сердце у отца нежное, а характер, между прочим, твердый.
Шел Афанасий Ильич домой и думал. Вот сейчас затопит он печурку, наведет мало-мальский порядок, а Гриша? Придет ли он?
Как это вчера все получилось? У Петрова дрогнул небритый подбородок и нежная улыбка заиграла на лице. Да, как вчера. «Гриша, сынок, сегодня вечеруем вместе». «Есть, товарищ отец!» Он так и зовет приемного своего батьку. Пришли вместе домой, натопили печь. Ужинать в столовке не стали, Гриша сбегал за котелками, принес домой. Вскипятили чайник с жидкой кофейной заваркой. И все так хорошо получилось, по-семейному. Сидят отец с сыном, толкуют о войне, о третьем фронте и о том, что надо поэтому лесовозы гонять без передышки. Хоть газогенераторы — старые самовары, но на то и шоферы, чтобы машины работали.